Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Ты, быть может, воображаешь, что твой рисунок красивее нашего Хоакинито?

— Опять ты за свое! Эх, Хоакин, Хоакин!

В этот момент вошла Антония, бабушка, вынула ребенка из колыбельки, прижала его к груди, словно желая защитить от дедов, и запричитала:

— Ах ты, мой сыночек, сынуленька, миленький ты мой ягненочек, солнышко этого дома, безвинный ангелочек! Пусть тебя не рисуют, пусть тебя не лечат, не для портретов и лечения ты родился… Брось, брось их с их искусством и с их наукой и пойдем со мной, твоей бабуленькой, жизнь моя, радость моя, котеночек мой! Ты моя жизнь, ты наша жизнь, ты солнышко этого дома! Я научу тебя молиться за твоих дедов, и господь услышит тебя. Пойдем со мной, жизнь ты моя, невинный ягненочек, ягненочек божий! — И Антония даже не пожелала взглянуть на рисунок Авеля.

Хоакин следил с болезненной тревогой за телесным и духовным развитием своего внука Хоакинито. Что из него выйдет? На кого он будет похож? Чья кровь возьмет верх? Особенно стал он пристально следить за ним, когда тот начал лепетать.

Тревожило Хоакина и то, что другой дед, Авель, с тех пор как родился внук, зачастил к ним в дом и даже нередко забирал малыша к себе. Этот величайший эгоист, — а именно таковым считали его собственный сын и Хоакин, — казалось, смягчился сердцем и в присутствии внука, играя с ним, сам делался похож на ребенка. Он часто рисовал внуку картинки, чем приводил того в неописуемый восторг. «Авелито, нарисуй что-нибудь!» — клянчил он. И Авель без устали рисовал ему собак, кошек, лошадей, быков на арене, человечков. То он просил деда нарисовать человечка на лошади, то дерущихся ребятишек, то собачку, которая гонится за мальчишкой, и так без конца.

— Никогда в жизни не рисовал с таким удовольствием, — признавался Авель. — Вот это и есть чистое искусство, а все остальное — тлен!

— Ты можешь издать целый альбом рисунков для детей, — заметил Хоакин.

— Нет, если для альбома — тогда это неинтересно! Вот еще, стану я рисовать альбомы для детей! Это уже будет не искусством, а…

— Педагогикой.

— Педагогикой или чем другим — не знаю, но только не искусством. Искусство — вот оно, в этих рисунках, которые через полчаса наш внук изорвет в клочья.

— А если я сохраню эти рисунки? — спросил Хоакин.

— Сохранишь? Чего ради?

— Ради твоей славы. Мне доводилось слышать, уж не помню о каком знаменитом художнике, что, когда опубликовали рисунки, которые он делал своим детям так, для забавы, это оказалось лучшим из всего, что он оставил.

— Я их делаю не для того, чтобы потом их публиковали, понятно? Что же касается славы, к которой, судя по твоим постоянным намекам, я будто бы стремлюсь, то знай, Хоакин, я за нее ломаного гроша не дам.

— Лицемер! Что же еще, кроме славы, тебя заботит?..

— Что меня заботит?.. То, что ты сейчас говоришь, — просто невероятная нелепость. Теперь меня интересует только этот малыш. Поверь мне, он станет великим художником!

— Конечно, унаследовав твою гениальность, не так ли?

— И твою тоже!

Ребенок непонимающе взирал на эту пикировку дедов, лишь смутно, по их внешнему виду, догадываясь о какой-то размолвке.

— Не пойму, что происходит с отцом, — сказал однажды Хоакину зять, — он так нянчится с внуком, он, который не обращал на меня почти никакого внимания. Когда я был ребенком, я не помню, чтобы он сделал для меня хотя бы один рисунок…

— Просто дело идет к старости, сынок, — отвечал Хоакин, — а старость многому научает.

— Вот вчера, например, уж и не знаю, какой вопрос задал ему Хоакинито, — он вдруг расплакался. На глазах у него выступили слезы. Первые слезы, которые я у него видел.

— Похоже, что у него что-то не в порядке с сердцем.

— Не может быть!

— Увы, организм твоего отца подточен годами, работой, постоянным горением творческого темперамента, чувствами. Понятно, что все это, вместе взятое, очень повлияло на работу сердечной мышцы, и однажды, совсем неожиданно…

— Что — совсем неожиданно?

— Это может принести вам, вернее — всем нам, большие огорчения. Я рад, что подвернулся случай сказать тебе об этом, я уже не раз подумывал… Предупреди мать.

— Теперь понятно. То-то он часто жалуется на усталость, на одышку. Так, значит, это…

— Именно это . Он попросил осмотреть его, но тебе ничего не говорить. Ему требуются полный покой и уход.

И теперь часто случалось так, что, когда портилась погода, Авель не выходил из дома и требовал внука к себе. А это на весь день портило настроение другому деду. «Он хочет отучить его от меня, — размышлял Хоакин, — хочет отнять его любовь, хочет быть первым в его сердце, хочет отомстить за сына. Да, да, все это только из мести, только из мести. Он хочет отнять последнее мое утешение. Он снова становится тем Авелем, который еще в детстве отбивал у меня всех друзей».

А в это время Авель не уставал повторять внучонку, чтобы тот любил своего дедушку Хоакина.

— А я все равно люблю тебя больше, — сказал ему однажды внук.

— Вот уж нехорошо! Ты не должен любить меня больше других: надо всех любить одинаково. Прежде всего папу и маму, а потом дедушек и бабушек, и всех их одинаково. Твой дедушка Хоакин очень хороший, он тебя любит, покупает столько игрушек…

— Ты тоже покупаешь…

— Он рассказывает тебе сказки…

— А я люблю больше твои рисунки, чем его сказки. Ладно, нарисуй-ка мне лучше быка, лошадку и на ней пикадора!

— Послушай, Авель, — торжественно начал Хоакин, когда они как-то раз остались наедине, — я хочу поговорить с тобой об одной важной, очень важной вещи… Это вопрос жизни и смерти.

— Хочешь поговорить о моей болезни?

— Нет, но если угодно, — о своей.

— Твоей?

— Да, моей! Хочу поговорить о нашем внуке. И чтобы не бродить вокруг да около, скажу: прошу, умоляю тебя, уходи отсюда, не возвращайся, забудь нас!

— Я? Да ты с ума сошел, Хоакин? С чего вдруг?

— Ребенок тебя любит больше, чем меня. Это ясно. Я не знаю, как ты этого добился… и не желаю знать…

— Считай, что я приворожил его или опоил каким-нибудь зельем…

— Не знаю. Ты делаешь для него рисунки — эти проклятые рисунки! — искусно завлекаешь его с помощью своего дьявольского искусства…

— А что ж тут плохого? Нет, Хоакин, ты больной, больной человек!

— Быть может, я и больной человек, но не в этом сейчас дело. Мне уже поздно лечиться. Но если я и в самом деле больной, как ты говоришь, ты должен пожалеть меня. Ведь это ты, Авель, отравил мне детство, ты преследовал меня всю жизнь…

— Я?

— Да, да, ты, и никто другой.

— А я и, не подозревал об этом.

— Не притворяйся. Ты всегда меня презирал.

— Послушай, Хоакин, если ты будешь продолжать, я и в самом деле уйду, потому что ты делаешь мне больно. Ты знаешь лучше всякого другого, что я не из тех, кто способен выслушивать подобные сумасбродные речи. Сходи в психиатрическую лечебницу, подлечись, а пока оставь нас в покое.