Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

И так — весь счастливый сон напролет, до самой утренней зари.

Все душевные волнения, испытанные Люйли Корке в тот апрельский вечер, скоро совершенно забылись, как забывается пышная зелень предыдущих весен. Весне свойственно легко забывать прошлое. Все непрестанно меняется, растет, набирается сил. И нынешний день смотрит на минувший с тем же чувством, с каким взрослый человек вспоминает о своих детских страхах и беспомощности. — Какая я была глупенькая тогда, в апреле! Ведь тогда была еще совершенная зима. Ну да, цвели осины, но зима разве только чуть-чуть подтаяла; мне просто пришлось сделать усилие, чтобы хоть немного оживить то, что зимовало во мне…

Так у Люйли к радости пробуждения в те апрельские вечер и ночь примешивалась печаль. Природный инстинкт еще осенью нашептывал ей, что в самом ее деликатном предмете таится великая скорбь, и, послушная этому инстинктивному голосу, она проспала всю зиму и заставила себя забыть нечаянные летние радости. Зимой это было легко, когда все пребывало в оцепенении и немыслимо было вообразить, что существовало что-то живое под этими ледяными снегами. А оно существовало — крохотный травяной зародыш. И пришла весна, принужденное оцепенение спало, и в душе девушки начала оживать какая-то точка, из которой распространялось и заполняло всю душу беспричинное, бурное, небывалое чувство счастья. Инстинкт твердил, что это чувство — предвестник грядущей скорби, силился заглушить его и вытеснить из мыслей имя. Но весна настигала, и чувство счастья стало необоримым, как безумное влечение. Чувство победило, ее рассудок ослабел и позволил произнести апрельской ночью то единственное имя. Время дышало опасностью, ночь от ночи надвигалось лето. У ступив однажды, удерживаться долее было невозможно, приходилось сдаться. Девственность души была утрачена, погубленная весною. А горевать об утраченном — напрасный труд. Лучше уж вволю насладиться тем, от чего, мнилось, достанет сил отказаться. — Что из этого выйдет? Этого я не знаю. Но пусть пока душа радуется, пусть выпьет полную меру отпущенного счастья, ведь и отпущено оно на короткий срок.

Однажды отдавшись чему-то, с этим свыкаешься и приучаешься смотреть на свое прежнее борение как на наивное ребячество. Люйли казалось, что пространство, в котором она существовала, само собой раздвигается. Ощущение жизни словно переместилось изнутри, из ее груди наружу, в этот сверкающий простор, и ее пульс бился в такт со всей жизнью, расширившейся до необозримых пределов. Она чувствовала себя подвластной учащенному биению этого пульса. Ее сердцу не приходилось больше тоскливо сжиматься, солнце с каждым днем все усерднее отогревало его. Никакие дурные предчувствия больше ее не мучали, и то единственное имя больше не могло смутить ее душу. Она с живым интересом, но спокойно ожидала грядущего и ощущала прибывающую и растущую в душе сдержанность. Этот бурный период ее внутренней жизни был заметен и извне, так что лукавая Мартта однажды уже не удержалась от намеков и вогнала старшую сестру в краску. Но дни бежали все быстрей, и в один месяц Люйли так расцвела и похорошела, что сама стала замечать это по взглядам, которые на нее бросали домашние, что рождало в ней незнакомую приятную истому.

Отмечали то же и посторонние. Как-то в мае Люйли отправилась в деревню за нитками для основы. Уже под вечер возвращалась она домой, идя стороной мимо там и сям стоящих изб. В одной из них возле окна сидели три старые бабки и кофейничали, держа блюдечки на растопыренных пальцах. Разговор был самый оживленный, одна из собеседниц сидела с открытым ртом, ожидая, пока две другие с шумом отхлебнут кофе и она снова получит слово. Наконец одно блюдце опустело, старуха пошире открыла рот, но тут, как назло, кто-то прошел мимо по дороге. Та старуха, что успела допить кофе и как раз ставила блюдце на стол, первая заметила прохожего и скакнула к окну. Две другие засеменили следом, стараясь удержать шаткое равновесие блюдечек на кончиках пальцев. Первая старуха уже возвращалась к столу. «Похоже, дочь Корке», — заметила она. Ее товарки остались у окна и из-под прикрытия следили за проходившей мимо Люйли. К прерванной беседе было уже не вернуться, разговор застопорился, и старухам было неприятно, что новое событие не может служить темой для обсуждения. Ни одна из них не видела Люйли и ничего о ней не слышала изрядно давно, и уж вовсе никто не видел ее такой похорошевшей. Это обстоятельство, разумеется, стоило упомянуть, но сколько-нибудь развить тему не удавалось. Ни эту, ни какую иную, и разговор окончательно расстроился.

Люйли, конечно, заметила старух, и ее сердце гордо забилось, она даже почувствовала симпатию к этим бабушкам. Весь окружающий мир простирался у ее ног, ей казалось, что каждый шаг ее ласкает землю. Воздух был словно напоен теплым дыханием, впервые в эту весну или почти лето. Жужжал шмель в кустах дикой смородины, почки на ее ветках сливались в светлые полосы, которые издали казались висящими в воздухе. Был еще совсем день, но на мгновение свет разгорелся ярче, и почему-то на память пришла шоколадная бабочка, гревшаяся на стене деревенской лавки, а потом вдруг улетевшая. Тогда был полдень. Теперь же большая часть дня прошла, хотя солнце по-прежнему стояло высоко. Днем оно как-то пряталось от людских глаз в необозримом ослепительном далеке. А теперь умерило свое сияние, на него можно было смотреть с улыбкой, и в ответ оно взирало на дитя человеческое с непостижимой веселой строгостью.

Всю дорогу домой мысли Люйли занимали всевозможные подробности, которые предлагал ее вниманию окружающий ландшафт. Словно там, на границе земли и неба, было некое живое существо, смотревшее на нее, все понимавшее и одобрявшее и поэтому особенно притягательное. Это был сам мировой простор, и было предчувствие какого-то иного, еще более великого простора. В первый раз на этом пути к дому она начала осознавать, что взрослеет. Она вспомнила старушек, глядевших на нее из окна, вспомнила, с каким выражением смотрели на нее в последнее время домашние, и спокойное осознание себя впервые пришло к ней.

Она вступила на свой двор и заметила, что сережки на осинах распушились, а часть уже осыпалась на молодую траву. Заметила это вдруг, сию минуту, вернувшись из своего путешествия. И в этом был знак того, что что-то закончилось. Озеро волновалось — этого она тоже не видела прежде. Словно колыхалось далекое ржаное поле с длинными стеблями, зелень которых успела слегка поблекнуть. Люйли вспомнила тот далекий апрельский вечер, когда она сидела в бане у очага, и почувствовала, что та пора ее жизни завершилась. Но что за путаное, что за сумбурное это было время! Каждый день, почти каждая следующая минута отличалась от предшествующих и, едва наступив, тут же стремительно уносилась в прошлое и исчезала в нем. А каким маленьким, каким слишком знакомым увиделся ей теперь родной дом! И молодые березы возле как будто вечно стояли в зелено-желтом облетающем ореоле, прекрасные со своими младенческими листочками. Но Люйли казалось, что их красота напрасна — никто ведь не любуется ею. — А там за холмом, куда я ходила, где такой простор, как там должно быть славно по вечерам! — И с легким вздохом Люйли отправилась со своими нитками в горницу.