Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Затем, повинуясь безотчетной мысли, он стал быстро натягивать свою лучшую одежду, чувствуя при этом, что совершает глупость. Куда он собрался идти? Хоть бы где-нибудь были танцы…

Но он отправился. Он шел по краю двора медленно и вызывающе, и ему казалось, что он чувствует на себе пристальный взгляд чьих-то глаз. Он даже видел эти глаза в своем воображении, а стоило повернуть голову, и… И он повернул, стараясь сделать это как можно небрежнее… Никого не было…

Проходя мимо дома старой хозяйки, он совсем замедлил шаги; у окон было ночное выражение, прилежно-сонное и умиротворенное. Трава была сырой от росы; потом ему на глаза попался одинокий цветок на обочине, которого днем здесь как будто не было. — Дома ли Элиас? Он вернулся сегодня днем, но… — У Тааве было подозрение, что Элиас куда-то ушел, и он на мгновение почувствовал себя покинутым и обойденным. Но в ту же секунду он увидел, как почти на околице из-за стены амбара вышел человек, перепрыгнул через изгородь и бодрым шагом направился прочь. Настроение Тааве поднялось: значит, где-то были танцы. И он поспешно устремился следом, мурлыкая себе под нос и постепенно переходя на рысь…

Так двигались в сумраке летней ночи молодые люди кто куда, а неумолчный лесной дрозд самозабвенно распевал, делясь своими замыслами и мыслями.

Дрозд все поет, значит, полночь еще не наступила.

Он поет в густом ельнике. Вершины елей рядами возвышаются друг над другом, подымаясь по пологому склону, у подножия которого тянется сырой овраг. Корни самых нижних деревьев прячутся во мгле оврага, но кажется, что стволы торопятся поскорее вырваться оттуда наверх и не хотят знать ничего о том, что делается внизу. Ведь наверху над цветущими кронами разлита стекающаяся сюда со всех небесных окраин прозрачная, ровная ясность. Здесь на одной из вершин сидит и дрозд, и молодые побеги и шишки по всему склону могут лицезреть его крапчатую грудку и раздувающееся горло. Его голос несется над привольно раскинувшимся роскошным ельником, протянутые ветви, как блаженные и прекрасные руки, поднимают к бескрайнему небу свои младенческие красные шишечки. Вся эта пестро-подробная поверхность отвлекает внимание чрезмерно любопытных и защищает тех, кто скрывается в ее петлистых закоулках. Кстати, есть там и гнездо дрозда, неподалеку от самого певца. А в щели гнезда можно разглядеть спинку самочки и два блестящих глаза.

Энергичное щебетание дрозда окутывает гнездо безопасностью и покоем. Счастье самочки — в ровном и неизменном тепле под ней и в неподвижности густеющего ночного воздуха вокруг. Пока ночь вот так, не шевелясь, слушает пение, ничего дурного не случится. Дрозд словно удерживает на месте воздух и все вокруг своей напевной болтовней, перемежая короткие хвастливые восклицания пространными добродушными пояснениями: отли-ично! отли-ично! — покойно-в-лесу, покойно-в-лесу — именно так, именно так!

Пиу… бумс! Бухнула, распахнувшись, дверь. Вместе с волной музыки и людского шума в белесый сумрак двора вывалился клубок тел — трое сцепившихся парней. Один из них быстро высвободился, а двое других неуклюже перевалились за угол избы. Там свидетелей не было, если не считать не стоящую внимания случайную стену да вытаращившего глаза горизонта напротив нее.

— Забыл, видать, куда пришел… перед сопляками будешь нос задирать…

Один из парней молча пыхтел, прижатый к стене. Раздалась затрещина. Наступила тишина, и только слышалось сопение.

— Ну!

Во дворе раздался говор многих голосов. Первый парень качнулся в сторону и исчез за углом, а другой, прячась в тени сараев, выбрался на дорогу и зашагал прочь, возбужденно и нетерпеливо ожидая в скором времени вознаградить себя за ночную неприятность.

Это было лишь незначительное завихрение в одной из точек пространства. Светлоокая ночь, погруженная в сон наяву, даже не заметила его. Умолк, словно невзначай, дрозд, но ему было пора…

Тааве не хотелось видеть своего добровольного помощника, который вынырнул в ту минуту из-за угла. Страсти улеглись. Пока они шумели, кто-то успел уйти с танцев, следом потянулись другие. Тааве пошел кружным путем и в Малкамяки вернулся совсем с другой стороны. Когда он шел по двору, музыка в доме, где были танцы, смолкла, но все последующее, что происходило с высыпавшей из дома шумной гурьбой, было предуготовлено разными незримыми прошлыми обстоятельствами.

— Дрозд замолчал, — сказал Элиас… — Ты слышишь? Дрозд замолчал.

Люйли ответила, не открывая глаз:

— Уже полночь.

Да. Уже полночь, наконец-то. Страстям пора улечься.

Когда Люйли шла по дороге вдоль полей, возвращаясь вечером из Малкамяки, она пребывала в неописуемом состоянии, вообразить которое не могла даже в самых своих фантастических весенних мечтаниях. Цвела черемуха, листья на березах были уже большие, дорога высохла. Все эти подробности словно хором убеждали ее — и к ним присоединялся ее внутренний голос, звучавший особенно уверенно, — что все они знали и ожидали именно такого развития событий, что они в полной мере разделяют ее переживания по поводу случившегося вечером и положившего начало чему-то новому. Ее собственная душа была на вершине блаженства. Внутри что-то радостно бурлило и подталкивало к каким-то новым впечатлениям, хотя внутренний голос на этот раз ничего ей не нашептывал относительно того, где и какие именно впечатления ее ожидают. Она только чувствовала, что ни есть, ни спать, ни работать она больше не сможет, все это осталось в прошлой жизни и казалось совершенно мелким и ничтожным. И тем не менее она страстно стремилась домой, прочь от Малкамяки, и мысленно гладила знакомую тропинку, бегущую через холмы, откуда были видны крыши Корке с печными трубами и пересеченный дорожками двор. На самом деле в ней пульсировало и билось все то же ожидание, что переполняло ее последние недели, но после краткого свидания с Элиасом тон его изменился. Не все подробности этого свидания были ей приятны, и она как бы скрывала это от себя. Но дойдя до края полей, она оглянулась через плечо и покраснела.

Спеша по лесной тропинке, она, сама того не замечая, напевала какую-то мелодию. Тропинка стелилась и убегала от ее блестящего взгляда вперед, как какое-то приниженное и угодливое существо, след ее вел в глубь леса, пробирался между деревьями, в тени которых вечерний воздух ощутимо свежел. Поспешавшая девушка была одна. Но вдруг она встрепенулась и остановила свой бег, ее темные глаза на мгновение уставились в лесную темь. Так молча стояли друг против друга два различных образа природы: вечный, сущий вне времени лес, в чьих неисчислимых клетках невидимо бродила взбудораженная весной первоначальная жизнь; и дитя человеческое, в биении чьей крови незнаемо повторялись биения тысяч ушедших поколений. Лес и человек смотрели друг другу в глаза — вне и помимо всех минувших эпох, в которые они так непоправимо удалились друг от друга и от первоначальной нераздельной слитости. Но иногда им случается вот так встретиться, и человек угадывает чувством и первоначальную слитость, и разверстую временем бездну, и ему становится страшно — даже если он обуреваем любовным восторгом.