Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

— Если б ты только знал, ты б, наверно, заплакал.

Элиас пересел на кровать и, положив ему на плечо руку, сказал:

— Эх, мой друг, если б ты только знал…

Герцог кивнул и ничего не ответил.

Так накопившееся напряжение, снимать которое друзья привыкли в обществе друг друга, чтобы потом расстаться до поры, пока не понадобятся друг другу снова, — это напряжение сейчас излилось благодаря их взаимной дружбе. Они оба уже лежали, и один сказал другому повеселевшим голосом и не поворачивая головы:

— Ну все, прощай, пока.

И второй столь же церемонно ответил:

— Прощай!

А снаружи уже наступил долгий Иванов день. В другой комнате собралась вставать мать Элиаса, но в господском доме пока крепко спали давешние обрученные — Ольга и Бруниус, спал отец Ольги и спал Тааве…

В Корке спала Люйли. А в доме, где были танцы, спала пыль. Это были последние следы Ивановой ночи, ночи, которая никогда не повторится. И этой Ивановой ночи никогда больше не будет, как нет ничего того, что было прежде.

Канун — вершина праздника.

Но для цветочного населения канун прошел как-то неприметно, даже нельзя точно сказать, когда он был. Быть может, тогда, когда Люйли вышла со двора, чтобы идти на танцы, когда она скрылась из виду, а ее родители и сестры спали в доме и не осталось ни единого соглядатая на дворе Корке. Такое настроение кануна вдруг повеяло на Тааве, когда он стоял за углом дома в Вяхямяки и слушал коростеля и пьяный стук крови в жилах, и хмельными глазами шарил по горизонту, и почему-то стал напевать свою песенку… Но едва ли кто-то из этих людей сумел заметить самое начало праздника: одни спали, другие обручались, третьи танцевали ночь напролет, четвертые дрались, а остальные проводили время с девушками.

В Иванов день праздник шел своим чередом, но все праздничные, канунные настроения были уже далеки, как никогда. Казалось естественным, что рябина и купырь цветут, что лютики и кукушкины слезы испестрили ложбинки на лугу, что все в праздничных одеждах, что послеполуденный свет расшалился, играя с плакучей березой, и что в верхних ярусах леса поют, сначала как бы скороговоркой пересказывая песню, а потом повторяя мелодию и украшая ее переливчатыми трелями. Песня самозабвенно поглощена собой, впереди еще целый вечер, и раздобревшее лето но собственному почину стоит настороже, охраняя покой песенника. А завтрашний день продолжит нынешний, а потом будет еще день, а потом придет воскресенье, а за ним другое воскресенье и так далее и далее по открытому морю.

Зелени и цветов уже столько, что, кажется, к ним нечего уже прибавить, пока вдруг не замечаешь, что появился новый цветок, который оказывается старым знакомцем по прошлому лету. А там расцветают еще и еще, и лето плывет вперед и продолжается. Но рябина между тем тихо отцвела, и однажды вечером осознаешь, что с Иванова дня миновала неделя. Ты ступаешь по гладко убитой дороге, а по обе стороны расходится ржаная гладь — стебельчатое море, на поверхности которого рдеют колосья в лучах снисходительного вечернего солнца. Рой мельчайших мошек уютно толчется над дорогой, будто рождаясь из общего вечернего настроения ржаного поля и дороги… У корней самых высоких колосьев уже сумрачно и словно собирается прохлада, а макушки упрямо тянутся ввысь, не желая ничего знать о том, что делается внизу, и стремясь лишь подольше удержать ускользающий алый свет солнца. Но другая сила, более могучая и неослабная, притягивает солнце книзу, и, опускаясь, оно добровольно со всем соглашается, остужает свой дневной накал, алеет и позволяет всем смотреть на себя простым глазом — людям, цветам, стенам домов. А потом садится — на несколько минут раньше, чем в Иванов день. Иванов день остается позади.

Последними поэтическими островками, посланцами весеннего берега, вышедшими в открытое летнее море, были самая короткая ночь, помолвка и, чуть поодаль, в стороне, утро после танцев. В Иванов день они виднелись ясно и подробно, но сгустившаяся в следующие дни дымка заволокла видимость, они отдалились и нечувствительно слились с береговой линией, так что все ушедшие в летнее плавание перестали вглядываться в них и обратили теперь внимание на бескрайние морские просторы и друг на друга. Эта перемена произошла в один чудесный погожий день.

Бруниус и Герцог отбыли из Малкамяки тотчас после Иванова дня. И во всю пышную летнюю пору в усадьбе оставались лишь Ольга и Элиас. В самую короткую ночь у них состоялось свидание, которое не только не привело к развязке, но, напротив, лишь усугубило невидимую напряженность, существовавшую между ними с самой первой встречи. Все события Ивановой ночи могли иметь на них двоякое воздействие: могли или совершенно уничтожить напряжение, или увеличить его вдвойне. Выбор был сделан. Для Элиаса Иванова ночь стала вехой, подобной той первой летней ночи с ее первым поцелуем, но неизмеримо более значительной. Однако главным ее следствием и впечатлением было удовлетворенное сознание того, что он действительно это испытал. С удивлением десятилетнего ребенка взирал он на события, через которые прошел сам, двадцатилетний. Он как бы убеждал себя, что все это точно было, и призывал в свидетели свои пальцы и ладони, словно живых существ, своих верных спутников, последовавших за ним сюда из детства и теперь тоже, верно, удивляющихся.

Только спустя три дня после праздника Элиас увидел Ольгу, но издалека, так что она его не заметила. — Вон идет женщина, подумал Элиас. И поймал себя на том, что смотрит на нее иначе, не как прежде. Ольга была женщиной, а он, Элиас, мужчиной. Странно, как мало значила теперь для него ее помолвка. Да, вон шла Ольга, а он зато был с Люйли… и ему, в сущности, неважно, хочет ли та идущая женщина еще быть с ним или не хочет. Она обручилась с неким господином, с этим Бруниусом, а работник Тааве сложил по сему поводу песню про Ольгу и Элиаса: «Вместе медом угощались…» Элиас чувствовал себя довольным жизнью и полным сил. И все же было приятно, что Ольга живет тут, подле, что ночью она спит в ста метрах от него. И что Иванов день миновал, что в разгаре теплое лето и что огромный мир простирается вокруг; что в этом мире двадцатилетние люди составляют особое племя, живущее своей особой жизнью, и, наконец, что есть в мире молодые двадцатилетние мужчины и девушки.

Ольга была одной из них, зрелой и статной. Отпраздновав помолвку и проводив жениха, она осознала, что существование ее вошло в новое размеренное русло, однако размеренность эта ощущалась чем-то принужденным. Бродя в одиночестве по холмам, она чувствовала себя так, словно всюду ее провожали взглядами и шептались о ее помолвке. Эти воображаемые взгляды обязывали ее держаться ровно и с достоинством. Она не приневоливала себя, не спускалась к дому Элиаса — ей было хорошо бродить поверху. С гребня холма она разглядела новое привлекательное местечко к северу от Малкамяки — низкий мыс, поросший по краям березами. Посредине и на самом носу деревья были вырублены, так что образовался луг, на краю которого стоял сенной сарай; в основании мыса возвышалась древняя скала, увенчанная кривой сосной и окруженная у подножия пушистой зеленью. Ольга добрела до нее через покосный луг, отыскала под скалой полянку, уселась на ней, а потом даже разделась. Был июль, стояла теплынь.