Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

В то время я работал над рукописью, основную идею которой составляла высокая гармония и светлая вера в достижимость таковой. Один известный теоретик искусства как-то раз оскорбил меня публично, заявив, что в моих произведениях он не находит конструктивной основы. Вот я и пытался найти эту самую основу, но в тот вечер воображение опять мешало мне работать. Против своей воли я видел сердца теленка и овечки, я видел их так отчетливо, что даже на порядочном расстоянии от скотного двора слышал, как предсердия и желудочки гонят теплую кровь в мозг, в котором дремлющие чувства создают расплывчатые ощущения угасающего вечера. А еще я видел три других сердечка, одно в нашем доме, а два там, в соседнем, и они тоже качают молодую кровь через все детское тело в мозг, отражающий маленькие забавные впечатления проведенного вместе дня. Такая вот ерунда могла надолго увести мое воображение далеко в сторону от проложенных заранее тропок.

А еще я видел отточенную сталь, которая на рассвете вонзится в два из этих пяти сердец. Однажды вырвавшись на свободу, мое воображение уже не слушалось меня, и я представлял, как та же сталь вонзается в три других маленьких сердечка. Навряд ли я порадую теоретика искусства.

Утром, в тот час, когда дети натягивают на ноги чулки и ботинки, что-то заставило меня выйти на улицу. На крыльце я встретил своего ребенка и поспешил увести его из дому. Я успел заметить, что на заднем дворе висит подвешенный за бабки теленок, а Вилеенска несет на кухню таз с потрохами. Ребенок ничего не заметил. Крепко держась за мою руку, он потопал на своих ладных ножках прямо к домику Вилеенски. Было ясное утро в самом начале осени, и весь мир вокруг выглядел по-иному. Завтра ко мне приедет мой друг и товарищ. В эту минуту он казался мне на удивление чужим. Впрочем, в этом не было ничего странного, ведь у нас уже лет десять совершенно разные увлечения. И даже наша семейная жизнь сложилась совершенно по-разному…

Когда мы с ребенком подошли к соседскому дому, то во дворе нас встретили две пары грустных глаз. Дети выглядели так, как будто их слишком рано разбудили. Почему-то мне бросилось в глаза, что ворота на скотный двор распахнуты.

Друзья пытались играть, но в их игре не было жизни. В отличие от них я наслаждался утром, предавшись тихим наблюдениям. Ясное утро всегда способно привести меня в состояние счастливого равновесия, пусть даже и ненадолго.

Из вялого разговора детей скоро выяснилось, что они одни дома.

— Матушка пошла к вам, потому что там сегодня убивают Кили и Пекуну, потому что к вам приедет завтра доктор и потому что на следующей неделе нам за них заплатят.

Мой ребенок непроизвольно посмотрел на загон на склоне, где виднелись лишь опрокинутые корыто для воды и какие-то детские игрушки. Потом он запросился домой, хотя было еще рано. Все изменилось, и ничто уже не было так, как раньше. Эти едва заметные приметы грозились испортить мне день. Несомненно, мир ребенка содрогнулся от страшного потрясения, хотя он ничего не сказал и принялся с покорным видом собирать вдоль дороги осенние цветы без запаха. Я мысленно сравнивал, что важнее: приезд моего знакомого или настроение ребенка. Жизнь мечтателя-бездельника, которую — как догадывался тот трезвомыслящий теоретик искусств — я веду, в очередной раз обнажила свои негативные последствия: на мой взгляд, последнее было несравненно важнее.

Забой двух животных значительно прибавляет забот по хозяйству, а значит — вызывает некоторую нервозность в доме. Я стараюсь избегать всего этого и потому, по обыкновению, уединился в своей комнате. Оттуда я видел, что мой ребенок, заложив руки за спину, задумчиво наблюдает, как умело Ниеминен разделывает туши. В кронах деревьев кое-где уже появилась желтизна. Это навело меня на грустные размышления о прошедшем лете и ушедших в прошлое забавах.

Дневные часы были заполнены работой: после забоя скота всегда столько хлопот. (Потому-то и выгодно покупать скот живьем, получаешь много разных продуктов сразу.)

Когда все было готово, позвонил доктор и сказал, что не сможет приехать. И мы сами, без гостей, съели обоих безмолвных статистов летних пьесок. Ребенок тоже с аппетитом поел языка и почек.

Так или иначе, а его уж нет.

По сути дела этого кантора уже лет десять можно было бы числить покойным; если общество еще иной раз вспоминало о нем, то только как о явлении церковно-историческом.

Он стал кантором в давние-предавние и во всех отношениях лучшие времена единственно благодаря своему красивому голосу, услаждавшему прихожан почти пятьдесят лет, в течение которых на церковную кафедру поднялся двадцать один пастор, не считая магистров и семинаристов. Ему случалось вести беседы с двумя епископами и пятью асессорами церковного капитула, а для покойного пробста, носившего также титулы доктора и рыцаря, он собственноручно приготовил и для верности продегустировал множество стаканов грога, осушенных пробстом на экзаменах по катехизису или в часы домашнего отдохновения. Он отпел четыре поколения мужчин одной семьи, наложил повязки на бесчисленное количество ран и переломанных конечностей и, макая гусиное перо в «жестяную преисподнюю», исписал немало приходо-расходных книг, украшая записи нарядными буквицами.

Но ход человеческой истории, о которой он тоже имел кое-какое представление, набрал ко времени его старости бешеную скорость и бесцеремонно оставил одряхлевшего кантора на обочине. Его жизнь стала жизнью бедняка-крестьянина, хотя последние лучи заходящего солнца еще чуть-чуть в ней поблескивали. Вся его одежда сделалась ему велика и странно побурела, а под подбородком на сухожилиях болталась пустая кожа. Даже семейная жизнь этого праведного и святого старца не была столь благостной, как можно было ожидать. У его половины уже в молодости замечались наклонности сварливой старухи, которые очень усилились с тех пор, как в приходе появилась настоящая акушерка, существенно сократившая ее заработки.

Труднее всего кантору бывало зимой; извне донимало брюзжание старухи, а изнутри — одышка. И, что хуже всего, зимой спала вся природа: пчелы, цветы, растения. Ибо хотя общество давно опередило кантора, в мироздании осталось нечто, с течением лет все больше и больше приближающееся к нему: прекрасная летняя природа во всех ее бесчисленных подробностях, о которых в здешнем краю никто, кроме кантора и учителя из Лумпейлы, даже не подозревал. Имение Лумпейла находилось в двух-трех километрах от избушки кантора, учитель этот, в отличие от кантора, был холост и раздражителен — настоящий старый козел, о нем говорили, что он не боится Бога и не стыдится людей. Конфузливый кантор каждый раз приходил в ужас от своего друга, вспоминая, как тот однажды за рюмочкой спросил его — о чем бы вы думали? — о местных девушках… ух… ой…