Эрнст Вайс - Бедный расточитель

Вдруг пошел дождь.

Дождь шел сильней и сильней, в желобах зажурчало, и вода забарабанила по бочке, которая стояла возле правого угла дома. Нам пришлось прервать беседу. Он вздохнул и снова взглянул на часы, но просто от смущения — здесь его время не имело особой цены. Кроме экскурсий в горы, он тратил его только на беседы с крестьянами да на стрельбу в тире по воскресеньям. Ходили слухи, что его собираются сделать почетным гражданином городка. Но оказание этой чести было чревато, по-видимому, большими расходами для отца. В общинном совете, как я узнал через верную Валли, образовались даже две партии. Первая, которую возглавил учитель, стояла за ремонт богадельни, помещавшейся за околицей возле каменоломни в развалившейся хижине, зато патер — предводитель другой партии, непременно желал употребить деньги на ремонт церкви. Мой отец по очереди играл в тарок и с учителем и с патером. Третьим партнером был почтмейстер, а четвертым крестьянин Партль, единственный богатей во всей округе. Это привилегированное общество собиралось обычно к концу дня, и теперь все скоро должны были прийти. Я знал уже совершенно точно, что меня не ждет ничего приятного.

Но пока я шел впереди отца по дорожке деревенского садика к дому, а потом тихонько подымался по деревянной лестнице на галерею, которая наподобие крытой деревянной пристройки тянулась вокруг всего дома, я собрался с духом, и когда мы уселись на резные деревянные стулья, я сам предложил отцу то, что он не решался предложить мне. Может быть, он слишком знал меня и понимал, что ему достаточно только намекнуть на мучительное положение матери, которая стыдится своей беременности перед подростком-сыном, чтобы я первый сделал трудный шаг? Казалось, он все знает заранее.

— Ты можешь еще подумать, — сказал он, хотя мы не говорили ни о чем определенно.

— Нет, папа, я решил.

— А когда ты думаешь? — спросил он.

— После рождества? — сказал я. Но, видно, мы не поняли друг друга.

— Говори яснее, — сказал он очень сухо. — У нас в доме ты едва ли сможешь остаться. Разумеется, я не неволю тебя. Никогда, ты знаешь.

— Хорошо, — сказал я, предупреждая его, — как только мы вернемся, я спрошу у полковника, не могу ли я побыть у них, пока… пока все будет в порядке.

— Нет, милый мальчик, — возразил отец, — совершенно невозможно, чтобы ты жил на хлебах у полковника. Я ведь уже объяснил. Это выставило бы всех нас в дурном свете и могло бы даже повредить моей практике. Я надеюсь в нынешнем семестре получить профессуру или, в крайнем случае, курс лекций.

— Так что же мне тогда делать? — спросил я тихо. Я начал дрожать.

— Да ничего, — рассмеялся отец, но сейчас же сдержался, чтобы громкий смех, к которому от страха присоединился и я, не разбудил мать. — Ничего, мой милый мальчик! — повторил он с угрозой, видя, что я не в силах перестать смеяться, хотя мне очень хотелось плакать.

Наступила тишина. Снизу явственно доносилось журчание воды, стекавшей в бочку. Шел сильный дождь, с соседних лугов поднимался дурманящий запах, застрекотали кузнечики, в кустах нежно, настойчиво и неумолчно щебетала птица. Так же, как в истории с поддельными подписями, когда я выступил на защиту матери, так и теперь мой бурный нрав спас меня от мучительных раздумий. Все равно они не привели бы ни к чему другому, кроме моего мгновенного, мужественного решения.

— Значит, я должен уехать? — спросил я.

— Не так громко, — ответил отец и зажал мне рот рукой. — Она спит.

— Хорошо! — сказал я.

— Хорошо? — переспросил он. — Ты все обдумал?

Я кивнул.

— И ты скажешь ей, что сам решил?

— А разве это неправда? — спросил я.

— Облегчи ей расставанье. Слабым нужно всегда все облегчать.

— Охотно, — ответил я, подавляя слезы, — очень охотно.

— Ты можешь поехать туда прямо отсюда, — заметил он, — разумеется!

— Куда? — спросил я.

— В А., в пансион. Валли все запакует и вышлет тебе вслед.

— И я никогда больше не вернусь домой? — воскликнул я. Зажимать мне рот рукой было поздно. Мать проснулась, она застонала и так заметалась, что слышно было, как трещит ее старомодное деревянное ложе.

— Теперь пойди и скажи ей обо всем сам! — приказал отец. Внизу, в палисаднике, раздался скрип шагов по гравию, патер начал возиться у дверей и с шумом закрыл зонтик.

— Вы будете мне писать? — спросил я торопливо. — И друга моего я тоже больше не увижу?

— Мы будем писать тебе ежедневно.

— А в моей комнате вы ничего не переставите? У меня там сумочка на постели.

— Все останется на прежнем месте. Обещаем тебе. Теперь ступай к матери, я должен, к сожалению, сойти в залу, его преподобие ждет.

Мать чувствовала себя так скверно, что она и внимания не обратила на мои слова, когда я сообщил ей о своем тяжелом решении.

Мать так нервничала, что я не знал, как ее успокоить. Влажный воздух с полей, напоенный запахом сена и цветов, казался ей невыносимым. Но едва я закрыл окно, как она стала задыхаться, судорожно вцепилась в меня, приподнялась на скрипучей, узкой кушетке и глухо застонала.

Не успела она успокоиться, как ей захотелось чего-то особенного, совершенно так, как когда-то мне атласных подушечек и маринованных огурцов. Несмотря на ливень, она послала меня к деревенскому лавочнику, но у него были только конфеты, и то другого сорта, и никаких огурцов. Я прибежал обратно и начал извиняться перед ней, но прихоть ее уже прошла. Я думал о скорой разлуке, о моем неизвестном будущем вдали от нее. Теперь ее раздражали голоса мужчин в зале. Вначале она хотела спуститься сама, потом ей стало стыдно своего положения, она расплакалась и жестом приказала мне сбегать вниз и заставить мужчин замолчать. А ведь сюда доносился только раскатистый кафедральный голос преподобного отца, который всегда действовал на нее успокаивающе.

Я исполнил ее желание, коротко постучал в дверь и вошел в комнату, приветствуя патера словами «Слава Иисусу Христу». В ответ он протянул мне жирную прохладную руку для поцелуя и дружески ответил: «Во веки веков аминь!» Отец резко поднял голову, словно желая знать, зачем это я явился без приглашения. Он посмотрел на меня удивленно и гораздо менее любезно, чем преподобный отец. Я не решился передать слова матери. Мы молча сидели друг против друга. Наконец патер начал:

— Ты хорошо успеваешь в школе, сын мой?

Я кивнул. Мучительное молчание продолжалось. Я встал, я был не в состоянии исполнить желание матери. Священник продолжал терпеливо тасовать карты в ожидании двух остальных партнеров. Но когда я собрался выйти, он задержал меня.

— Ты, значит, ходишь в гимназию?

Я молчал и пристально смотрел на него. Отец отвернулся. Он перебирал костяные пуговицы на своем очень потертом пиджаке зеленоватого сукна, который носил здесь летом.