Лао Шэ - Сказители

Невдалеке от тетушки Фан не то полулежа, не то полусидя – весьма жалкая и неряшливая с виду Дафэн, родная дочь Фан Баоцина.

У борта сидела четырнадцатилетняя приемная дочь Фан Баоцина, по имени Сюлянь. Как и ее отец, она выступала в чайных. Точеным личиком излучая, казалось бы, полнейшую безмятежность, она сама с собой играла в кости. При каждом толчке парохода Тюфяк вскрикивал, а Сюлянь сердилась, оттого что кости смешивались. Голос ее при этом оставался тихим и мелодичным.

Фан Баоцину не хотелось сидеть с домочадцами. Он предпочитал двигаться. Слушать стенания брата и постоянное бурчание жены было выше его сил.

Фан Баоцину было уже за сорок; многое повидав на своем сказительском веку, он тем не менее держался весьма скромно; его манера говорить, жестикуляция и походка были отмечены какой-то особой мягкостью. Он был неглуп. Иначе вряд ли бы его столь долгая актерская жизнь была отмечена благополучием. Открытый и наивный, он вел себя очень непосредственно и был шаловлив, как десятилетний ребенок. Если он высовывал язык, наклонял плечо, корчил гримасу или хохотал, то это вовсе не было представлением или игрой. Люди ему верили. Он просто делал то, что ему хотелось. Его поступки были пронизаны искренностью и представляли собой нечто единое, как взбитое яйцо, у которого не отличишь, где желток, а где белок.

Когда японцы вошли в Бэйпин, Баоцин с семьей отправился в Шанхай. Пал Шанхай, и он подался в Ханькоу. Теперь враг оказался на подступах к городу, и он снова вместе с семьей бежал в Чунцин. Бэйпин был для Баоцина что отчий дом. Сказы, которые он исполнял, происходили оттуда. При желании он легко мог бы остаться в городе, и тогда не нужно было бы терпеть столько лишений и страданий среди многотысячной толпы беженцев. Баоцин был человеком простоватым и почти неграмотным. Однако сказителей, знавших хотя бы несколько иероглифов, в столице насчитывались единицы, и он был одним из них. Враги его бы не тронули, однако Баоцин сам решил оставить уютный дом и любимые вещи, не пожелав зарабатывать на хлеб в городе, где развевался японский флаг. Он не задумывался над тем, любит он свою страну или нет. Он лишь чувствовал, что всякий раз при виде флага своей родины горло его пересыхало, сердце сжималось и в душе будто что-то переворачивалось.

Больше всех противился отъезду из Бэйпина Тюфяк. Он был старше своего брата всего лет на пять, но считал себя главой семьи, претендуя при этом на особое отношение. Прежде всего он требовал, чтобы не нарушались тишина и покой, царившие в семье, и опасался, что, покинув дом, неминуемо умрет. Постоянными стонами и даже одним своим видом он вызывал неприязнь. На самом деле ему было не так уж плохо. Просто таким способом он давал Баоцину понять, что его позиция осталась неизменной.

Что покидать – Бэйпин, Шанхай или Ханькоу, тетушке Фан было совершенно безразлично. Она была лишь против того, чтобы муж принимал решение об отъезде в последний момент, тем самым не давая возможности упаковать все, что ей хотелось взять с собой. Она не представляла себе трудностей и неудобств, вызываемых перевозкой вещей во время войны. Время от времени прикладываясь к бутылке с вином, она думала лишь о том, как было бы здорово, если бы она сумела прихватить с собой пару старых удобных туфель и несколько пар рваных чулок. Все уезжали, и она уезжала. Но оставлять вещи было поистине жалко! Тетушка Фан любила сделать глоточек-другой, а увлекаясь, входила во вкус, и уж тогда частенько с языком ей было не совладать,

Баоцин, не в силах выносить постоянные всхлипывания брата и бормотания жены, целыми днями бродил на палубе, с трудом проталкиваясь через толпу и стараясь удержать равновесие при качке. Такое хождение было настоящим мучением. Если кто-либо из спящих пассажиров вдруг закрыл бы рот, когда через него перешагивал Баоцин, то он, пожалуй, мог бы лишиться пальца на ноге.

Баоцин совершенно не был похож на сказителя. Не красавец и не урод, он выглядел вполне заурядно и походил на служащего ломбарда или универсального магазина. Не выделяясь экстравагантностью, он совсем не стремился привлекать к себе внимание окружающих, как это часто позволяют себе представители артистического мира, без всякого нажима демонстрируя свои таланты. Иногда у него правда проглядывали некоторые актерские повадки, что еще больше затрудняло догадки по поводу его профессии.

Невысокий, он был коренаст и крепок. Его манера двигаться создавала порой впечатление какой-то неповоротливости и неуклюжести. Но при случае он мог бы быть ловким и быстрым, как обезьяна. Когда на пути встречалась лужа, то невозможно было предугадать, прыгнет ли он через нее или спокойно шагнет в воду, промочив напрочь свои туфли.

Круглая, гладко выбритая голова Баоцина всегда блестела. Его глаза, уши, рот были настолько большими, что как бы свободно повисали на голове. К счастью, черные и густые брови помогали его лицу сохранять важность и серьезность. С такими бровями и дрябловатая кожа не была такой приметной. Они походили на две черные тучки: как только он начинал ими шевелить, можно было ожидать, что они, столкнувшись, вот-вот высекут молнию.

Красивые ровные зубы всегда были на виду, он любил смеяться. И хотя под глазами уже появились морщинки, присущие человеку средних лет, губы, всегда алые и чуть увлажненные, делали его намного моложе.

Сейчас он сильно смахивал на служащих судового буфета, сновавших босиком по палубе. Пароход постоянно качало, и Баоцин делал невероятные усилия, чтобы не наступить на людей. Он тоже ходил босиком, сняв тяжелые ботинки, в надежде меньше причинить хлопот тем, на кого он мог ненароком наступить.

Он закатал штаны, обнажив белые крепкие икры. На нем был старый синего шелка халат, данные полы которого приходилось придерживать рукой, чтобы не задеть ими лица спящих на палубе людей, да и ходить так было удобней.

Другой рукой он приветствовал друзей. Баоцин настолько привык к выступлениям, что все окружающие казались ему зрителями, которым нужно улыбаться и дружески махать рукой. Так, одной рукой придерживая халат, а другой приветствуя пассажиров, он совершал круги по пароходу. Ступал он так, будто прыгал через ручеек или играл в «классики».

Баоцин привык брить голову раза два в неделю. Бритая голова делала ему своеобразную рекламу. Тот, кто хоть раз слушал его сказы, надолго запоминал эту гладкую голову. Его лицо далеко не так привлекало внимание людей, как лоснившаяся голова, вызывавшая бурю восторгов. Теперь же он не брился целую неделю и, разгуливая по палубе, время от времени почесывал непривычную щетинку на макушке.

Через несколько часов после посадки на пароход Баоцин успел перезнакомиться чуть ли не со всеми попутчиками. Вскоре он так освоился с ситуацией, будто плавал на этом судне с момента пуска его на воду. Ему был хорошо знаком каждый уголок. Он знал, где достать бутылку вина жене, – выпив и заснув, она уже не тыкала в его сторону пальцем. Умел раздобыть и чашку вермишелевого супа, чтобы, насытившись, Тюфяк перестал причитать. Будто фокусник, которому нипочем прямо аз воздуха выхватить зайца или птицу, Баоцин мог достать аспирин для тех, у кого болела голова или кого укачивало, а если кому-нибудь было совсем плохо, он умудрялся раздобыть эффективное лекарство.