Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам

Она слушала внимательно, полуоткрыв рот. И когда он замолчал, сказала:

— Правильно вы говорите — да только уж очень печально… Чего о смерти думать, когда жить иногда бывает хорошо… Не всегда, но бывает… Ох, как хорошо!.. А занятие у вас какое?

— Рыбак я.

— Откуда?

Он назвал деревню, в которой жил.

— Крестьянин? — спросила она с каким-то сомнением в голосе.

Он утвердительно кивнул головой.

— Неужели правда? Знаете, мне отроду не приходилось ни с одним крестьянином разговаривать. А почему вы говорите не по-мужицки?

— Что же мне не говорить так, как вы… коли умею?

— Смотри пожалуйста! Мужик, а обходительный какой и умный! А знаете — когда близко присмотришься, вы гораздо старше кажетесь, чем издали! Когда вы были на середине реки, я думала, что это молодой парень плывет, а теперь вижу, что вам, наверно, лет сорок!

Так она удивлялась, посмеивалась, разводила руками, то одной, то другой ногой болтала в воде, поднимая фонтан брызг, или чертила круги на ее поверхности. Зыбким маревом мелькали перед ослепленным взором рыбака ее золотистая кожа, угольная чернота волос, белизна зубов и горячий блеск глаз.

— Ну, да это ничего, — добавила она. — Пусть вам и сорок, — а мужчина вы хоть куда!.. Красивый…

Говорила она все это так же громко, ничуть не смущаясь и не опуская глаз. Она даже схватилась тонкой и смуглой мокрой рукой за нос челнока, словно хотела его удержать или подтянуть поближе. Да и Павел перестал застенчиво отворачиваться. Он смотрел на эту женщину во все глаза. Она тоже вблизи казалась не такой уж молодой. Лицо ее с мелкими и красивыми чертами было несколько измято, увядшая кожа имела нездоровый оттенок, большие глаза глубоко запали, а на лбу под черными волосами змеились тонкие морщинки. Ей, вероятно, было лет тридцать с небольшим, и заметно было, что пройденный ею жизненный путь устлан был не розами, а терниями. Но живая, гибкая и стремительная, она напоминала ярко горящий огонек, и в выражении ее глаз, движениях, улыбке, даже в этой смуглой увядшей коже было что-то неотразимо влекущее. Особенно поражало в ней своеобразное сочетание черт, на первый взгляд совершенно противоположных: нервной, напряженной силы — и болезненной хрупкости, необузданной, бесшабашной веселости — и какого-то мучительного страдания. Когда она сжимала маленький рот и взгляд ее становился угрюм, казалось, что душа ее корчится в судорогах не то тайной боли, не то злобы.

— И не скучно вам так вот каждый божий день ездить и ловить рыбу? — спросила она, все еще держась рукой за нос лодки.

— Скучно? Ну, нет! Мне очень хорошо, — возразил Павел.

— Покатали бы как-нибудь меня по реке… хоть часок-другой! Мне никогда еще не доводилось долго плыть в лодке… а ведь страсть как любопытно то, чего еще никогда не пробовала… Если бы вы знали, как мне здесь скучно… тошно!

— Отчего же скучно? Работы, наверное, хватает?

— Еще бы! За работой света не видишь! Нас только две — я да кухарка, больше никого господа не держат, ни кучера, ни лакея. Пан старый, все книжки читает, а пани злится, что муж у нее старый, вот и придирается ко всему и целый день трещит как сорока: все не по ней, никак ей не угодишь — то слишком быстро, это слишком медленно, то — горячо, а это остыло… Ребятишек трое — и несносные такие, не дай бог! Гостей никогда почти не бывает. С утра до ночи вертишься как белка в колесе, а все равно доброго слова не дождешься и ни единой души не видишь. Черт бы побрал эту деревенскую жизнь! В городе лучше!

Рыбак слушал молча, потом сказал неторопливо и, как всегда, серьезно:

— Зря вы деревню браните. Хорошему человеку везде хорошо, а плохому — худо!

Она вдруг залилась тем кровавым румянцем, который часто вспыхивал внезапно на ее щеках и так же быстро сбегал с них.

— Стало быть, я — плохая?

Она даже затряслась и, плюнув в воду, сказала вполголоса, словно про себя:

— Вот сразу видно мужика…

Он либо не расслышал, либо эти слова его ничуть не задели. Спокойно махнул рукой.

— Откуда мне знать, хорошая вы или плохая? Я просто так сказал. Ну, когда же мне за вами приехать?

В ее сжатых губах и мрачном взгляде он впервые подметил ту судорогу боли или гнева, которая придавала ее лицу невыразимо страдальческое выражение, и ему стало жаль ее. В глубине его ясных глаз сквозь задумчиво-серьезное выражение светилось по временам глубокое сострадание к людям.

— На свете все друг друга грызут, так не диво, что и вас грызет что-то — не знаю только, что… Если хотите, я покатаю вас по реке, лодки от этого не убудет! Когда приехать за вами?

— В воскресенье! Пожалуйста, приезжайте в воскресенье! Господа с детьми в город уедут, а я одна дома буду — с кухаркой только вдвоем… Ой, какой же вы добрый! Награди вас бог! То-то весело будет! Вот не думала, не гадала, что в этой глуши заведу такое приятное знакомство!

Ее похвалы явно льстили Павлу, а может быть, радовало его и что-то другое, он улыбался все шире, словно преображенный ее шумной веселостью и говорливостью, так быстро сменившими гнев и угрюмую печаль.

— Значит, в воскресенье… Сегодня что? Среда? Целых четыре дня ждать! Ну, ничего… Хорошего ждать приятно. Ох, и погуляем же на Немане!.. А теперь до свиданья, будьте здоровы! Побегу, потому что страшно озябла!

— Не выдумывайте, вода теплая! — шутливо возразил Павел.

— Ой, нет, ноги совсем закоченели. Да и домой нужно скорее — самовар ставить… Если проснутся, а самовара не будет на столе, крик поднимут, как сороки. До свиданья! Спасибо вам!

Ноги ее, как рыбы, плеснули в воде, в два прыжка она очутилась на песчаном берегу и, наклонясь, стала собирать мокрое белье. А Павел, легко забирая веслом, отчаливал что-то очень медленно. Однако он был уже довольно далеко от берега, когда услышал за собой зов:

— Стойте, эй! Погодите!

Павел обернулся и остановил челнок, который закачался на волне. Вся залитая солнцем, которое уже высоко поднялось над горизонтом, женщина стояла с ворохом мокрого белья в руках, еще более растрепанная, чем прежде, и кричала ему:

— А как звать-то вас? Звать как?

— Павел Кобыцкий! — откликнулся он.

— А меня — Францишка Хомец!

Она помчалась стрелой по росистой траве, вверх по склону холма. Но на полдороге остановилась, следя глазами за отплывшей уже далеко лодкой. Из-за ее бледных губ блеснули белые зубы.

— Красивый мужик! Хоть не очень молодой, а красивый… И такой славный…

Потупив голову, она задумалась, теребя пальцами мокрое белье.

В воскресенье Франка ни на минуту не отходила от окна в кухне, из которого виден был Неман. За эти четыре дня она как будто еще больше похудела, веки глаз потемнели. В красивых прюнелевых ботинках, накрахмаленном ситцевом платье и желтой шелковой косыночке на гладко причесанных, но, как и в день первой встречи с Павлом, распущенных волосах, она неподвижно и молча сидела у окна, крепко сжав губы и не сводя глаз с реки. В доме было пусто и тихо. Старая кухарка, хлопоча на кухне, тщетно пыталась завязать разговор с Франкой. Пообедав, она прилегла, закрыла платком лицо, чтобы не беспокоили мухи, и скоро уснула. А Франка не дотронулась до еды, выпила только утром стакан чаю да за обедом раз-другой поднесла ложку ко рту, затем швырнула ее в тарелку и снова села у окна. Видно, ей сегодня кусок не шел в горло. Проходили часы за часами, и ее все сильнее охватывало нетерпение. Она то и дело топала ногой, и по временам белые зубы сверкали на хмуром лице в презрительно-насмешливой улыбке…