Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам

Ульяна, Филипп, Авдотья, даже озорной Данилко дружно закивали головами. Слово «сирота» нашло доступ ко всем сердцам. А Павел обнял невесту и поцеловал в черные лоснящиеся волосы.

Однако одежду, полученную от Ульяны (за нее Павел привел сестре из города славного рыжего теленка), Франка надела только недели через две после свадьбы. До тех пор она все оттягивала это переодевание, часто разгуливая по грязи деревенской улицы или по вспаханному полю в прюнелевых ботинках и городском платье с оборками. Но теперь уже делать было нечего: ботинки порвались, рубашки висели на ней лохмотьями, а истрепать платье вконец ей не хотелось: ведь жалованья, на которое она покупала себе обновки, она больше не получала. Что Павел будет их для нее покупать, ей и в голову не приходило, — настолько она не привыкла, чтобы ей помогали, и не вносила никаких расчетов в свои отношения с людьми. Она, напротив, сама отдавала людям, которые ей нравились, все, что имела, угощала их, ссужала деньгами.

Поэтому, хотя она знала, что Павел зарабатывает порядочно, и старая Марцеля давно уже нашептывала ей, что в хате под печкой закопан его отцом горшок с серебряными рублями, — Франка, не рассчитывая на деньги мужа, аккуратно сложила и убрала в сундук свое уже единственное городское платье, чтобы только в костел в нем ездить, и обновила, наконец, крестьянскую одежду. Надев грубые кожаные башмаки и домотканую полосатую юбку, накинув поверх холщовой рубахи цветастый ситцевый платок, она осмотрела себя, всплеснула руками и стала жалобно причитать:

— Вот я и мужичкой стала! Родной отец теперь меня не узнал бы, а мать, если бы на меня поглядела, перевернулась бы в могиле! Вот и конец Франке! Похоронили меня, зарыли навеки, и не будет уже для меня на свете другого житья, кроме мужицкого… А я его, этого мужицкого житья, никогда не знала и знать не хотела!

Закрыв лицо руками, она плакала громко, на всю хату. Этот взрыв отчаяния, после того как она все утро была очень весела, в первую минуту так удивил сидевшего тут же Павла, что он застыл на месте с открытым ртом. Но потом только усмехнулся и рукой махнул.

— Настоящий ребенок, ей-богу! Не поймешь иной раз, чему смеется, не поймешь, отчего плачет! Набили тебе голову вздором, а ты веришь и повторяешь. Уму-разуму никто не учил, а глупостям выучили, прости им господи! Походишь в этой одеже, так привыкнешь и поймешь: где бы ни жила — среди мужиков или среди панов, — а всегда целая рубаха лучше дырявой.

Он встал, сел рядом с Франкой и, обняв ее, привлек к себе.

— Ну, будет уж, будет… Успокойся! Не о чем тебе горевать!

Франка вдруг сразу перестала плакать, прильнула к нему всем телом и, обхватив руками его шею, стала жадно целовать его. Так человек, мучимый жаждой, пьет воду из родника и оторваться не может. Павел взял ее на руки и, как перышко, поднял до самого потолка. Его голубые глаза, всегда ясные и спокойные, вспыхнули и потемнели. Заливистый смех Франки и звуки поцелуев наполнили избу.

Через час оба сошли на берег Немана, сели в лодку и отплыли. И скоро можно было увидеть, как они на другом берегу закидывали удочки.

В деревне заметили, что Павел с тех пор, как женился, не проводит уже все время на реке и не так часто возит продавать рыбу по окрестным местечкам и усадьбам. Впрочем, никого это особенно не удивляло. Все думали, что при его заработках и одинокой скромной жизни он, наверное, успел накопить денег, и ни для кого не было тайной, что под печью у него хранится отцовская кубышка с серебряными рублями. Если Павел ее до сих пор не откопал, значит, нужды не было. Он и без того сестру замуж выдал по-людски, с хорошим приданым, родной отец не дал бы больше. А потом жил один, как волк, — много ли ему надо было? Может, он горшок этот приберегает на черный день или на постройку новой избы, а может, хочет завещать его на костел.

— Так или этак, — говорили мужики, — он не бедняк, деньги у него водятся! Проработал всю жизнь, как вол, так почему ему и не отдохнуть немного теперь, когда он на старость взял себе молодую жену?

Слушая такие разговоры, парни посмеивались: у них было свое мнение насчет молодости Франки.

— Э, какая она молодая! — говорили они. — Павел — и тот теперь кажется моложе ее!

И в самом деле, всем бросалось в глаза, что прежнее спокойное благодушие Павла сменилось постоянным живым ощущением счастья. Правда, он не утратил своей степенности, но охотнее и больше разговаривал с людьми, и в его взгляде и улыбке всегда светилась тихая радость: потому-то он и казался моложе. Теперь ему можно было дать лет тридцать, не больше. Встретив его как-то одного на берегу, — он набирал воду в ведра, — старая Авдотья остановилась и, подперев подбородок рукой, спросила:

— Ну что, куманек, хорошо тебе теперь? Рад, что женился?

Румяную, черноглазую старушку все в деревне любили и уважали. Была она, правда, любопытна, болтлива, любила совать нос в чужие дела, но зато всегда весела и услужлива, смекалиста и во многих случаях полезна людям. Притом Авдотья ни в чьей помощи не нуждалась, жила у сына, почтенного и зажиточного хозяина. К Павлу она особенно благоволила и в былые годы сильно надоедала ему, постоянно сватая невест. Он тоже любил ее и несколько раз крестил вместе с нею детей у соседей, так что она доводилась ему кумой.

Услышав ее голос, он выпрямился, поставил ведро наземь и с улыбкой ответил:

— Хорошо! Ой, хорошо! Чего хотел, то имею — как же не радоваться?

— Так ты, значит, оттого до сих пор не женился, что хотел такую, как эта? — спросила Авдотья.

— Видно, что так.

— Что же ты раньше молчал? Может, я давно нашла бы тебе такую, — смеялась она.

— Да разве я знал? Я сам не знал, чего хочу и какую мне надо… а теперь, когда нашел, то и узнал.

— Ну, добре, дай бог, чтобы всегда так было! — дружелюбно пожелала ему старуха, но Павел не дал ей договорить. Никогда прежде не случалось, чтобы этот молчаливый человек перебил кого-нибудь. А сейчас сердце его было переполнено и слова просились на язык.

— И знаете, кума, все хорошо: хорошо, что есть с кем словом перемолвиться, есть с кем повеселиться… и уж как хорошо, когда есть у тебя друг на всю жизнь… Но пуще всего я бога благодарю за то, что удалось спасти душу человеческую. — И так же, как Авдотья, подпирая рукой подбородок, задумчиво прибавил: — Душу человеческую спасти от муки на этом свете и от вечной погибели на том… разве это не большое дело? Ох, какое большое!

— А как же! — согласилась Авдотья, хотя по лицу ее видно было, что ей непонятно, о чем речь. — Добре, добре! Дай же боже, чтобы и всегда так было! — повторила она.

Из этих рассуждений о душе она решительно ничего не поняла, но от ее быстрых глаз не укрылось, как посветлело лицо Павла, словно озаренное лунным светом.