Коллектив авторов - 12 шедевров эротики

Франуся явилась, как всегда, с кофе. Вчера у нее была жаркая схватка с людьми на кухне. Викентий клялся, что между барином и барышней «нет греха». Он двадцать пять лет служил у барина и, хвала Богу, сам постилал ему кровать. Он с закрытыми глазами отличит, когда спали двое и когда один. Ему не верили, над ним насмехались, а барышню поносили дурными словами. Франуся держалась того мнения, что каждая живет как хочет. Разумеется, ей, Франусе, даром давайте такого старика, так она откажется. Но… если барышня влюбилась, то… почему нет?… И она вступалась за барышню с яростью соучастницы.

Увидев, что Алина укладывается, Франуся очень смутилась. Иезус Мария! Барышня ни единым словом не предупредила ее… Она же только сегодня развела маленькую постирушку… она моет белье барышни. Совершенно невозможно бросить и ехать в город… Кроме того, срок ее службы у Шемиота заканчивается только послезавтра…

Алина с облегчением ухватилась за этот предлог. Ну хорошо, она останется еще денек. Держа написанную Витольду телеграмму, она вышла к завтраку.

Шемиот стоял у окна, наблюдая группу рабочих, толковавших о чем-то с управляющим. Он только что вернулся со двора, держал плащ на руке и не снял своей черной бархатной шапочки. Увидев его золотистые пышные волосы, темные, гордые, сверкающие глаза, тонкие руки, Алина опять ощутила в своем сердце трепет и обожание.

Его утреннее приветствие звучало особенно нежно.

Он думал: «Я прихожу в отчаяние. Алина достойна лучшей участи. За что я издеваюсь над нею? Не прекратить ли эту пытку? Почему не подарить ей прочное спокойное счастье? Намекнуть ей, что я робок?… Она не поверит. Сказать, что щажу ее девственность? О, это грубость и низость… я ее все равно скомпрометировал… Высказать Алине желание, чтобы она сама была несколько активнее?… Нет, нет, она так стыдлива… она должна сама догадаться… Какое положение!.. Я ничего не знай. Я запутался в собственной интриге.

К несчастью, нужно быть искренним… Я могу дать Алине только то, что даю… мне нужны ее слезы, ее крики, ее мольбы и унижения… Все остальное я возьму из вежливости, но не более…»

Алина говорила Шемиоту, несколько смущенная его ласковым взглядом:

– Вот телеграмма… для Витольда Оскерко… Нельзя ли послать верхового на станцию… Это очень важно…

Он взял бумажку, прочел текст и, улыбнувшись, спрятал ее в карман.

– Отлично, Алина… сегодня так тепло, что я едва не велел накрыть стол на веранде…

Про себя он подумал: «Никакой телеграммы я не пошлю… Отпустить Алину в таком состоянии – чистейшее безумие, Надо, по крайней мере, успокоить, примирить… примирить?… С чем?… Разве я отказываюсь от нее?… Нет, конечно… Я все более и более убеждаюсь, что Алина способна радовать меня. Именно радовать. В мои годы счастья уже не испытывают».

И они ушли гулять, оба взволнованные, оба стесненные, колеблющиеся.

Ах, какой это был чудесный осенний день – прозрачный, теплый, тихий, весь продушенный нежным запахом влажной земли, осенних листьев, не то сухих плодов, не то каких-то растений. Они увидали снова молодого орла, низко-низко кружившегося и высматривающего добычу. Они повстречали пару ослят, бродящих между кустарниками, они натолкнулись на крестьянина, несшего две огромные рыбы в мокром мешке для барина. Когда, запыхавшийся и потный, он вынул их, чтобы показать Шемиоту, рыбы еще вздрагивали. Они были великолепны, отливая на солнце перламутром, словно выточенные из серебра с чернью, с алыми жабрами. Восхищенная Алина засмеялась.

Потом ей стало жутко видеть эти вздрагивания, судороги, пляску в воздухе, и она с грустью подумала, что сама очень похожа на рыбу, задыхающуюся в руках Шемиота.

И на обратном пути вся ее веселость исчезла. Он напрасно прямо-таки ухаживал за нею и смотрел на нее то печально, то умоляюще. Алина замкнулась и упрямилась. Вечером он предлагал ей шашки, соблазнял камином. Нет! И она ушла к себе в восемь часов.

Внутренне смятенный, внешне спокойный, он проводил ее до порога ее комнаты.

«Что с ней?… Мое поражение?… или моя победа? – недоумевал Шемиот. – Что ж… оставим ее в покое…»

И он занялся конторскими книгами вместе с управляющим. Потом говорил с Викентием. Когда в доме наступила мертвая тишина, Шемиот начал неопределенно волноваться. Не потерял ли он Алины? Это было бы несчастьем…

– Если до часа она не придет ко мне, я отправлюсь с повинной.

Принятое решение развеселило и успокоило его. Он не раздевался: подбросил дров в камин и читал «Диалоги» Сиенской.

Без четверти час в его дверь постучались.

– Я выиграл сражение.

И он захлопнул книгу, улыбаясь.

В алькове Алина продолжала крепко обнимать Шемиота. Она плохо сознавала, что делает, но она навсегда запомнила, как он был деликатен и нежен. Ее легкий крик, крик утраченной девственности, был единственной радостью Алины.

Боль… Только боль поняла она в тайне слияния. Оно показалось ей чрезвычайно простым, чересчур физиологическим и менее всего мистическим.

Это был очень холодный зимний лень. Солнце сияло. Ледяная бахрома повисла с крыш. Огромные глыбы снега лежали стянутые тончайшей корочкой. Он хрустел и скрипел под ногами. Алина ездила в пансион к маленькому Бруно, терялась среди белизны, сверкания иглистого ветра. Ее ждал неприятный сюрприз. Директор очень настойчиво просил взять Бруно. Его находили вредным для класса. Среди веселых наивных детей он казался взрослым, и это отнюдь не могло считаться желательным. Директор пояснил далее, что одиночество мальчика внушило ему сострадание. По праздникам он отпускал Бруно к доктору Мирскому, у которого свои дети и который очень любит мальчика… Доктор выражал самое горячее желание усыновить Бруно. Христина уже давно дала ему свое равнодушное согласие. Алина крепко уцепилась за этот проект.

Сейчас она привезла к себе Бруно, обложила его альбомами, игрушками и терпеливо ждала доктора.

Она говорила, оглядывая стол, накрытый для завтрака:

– Дайте, Франуся, плоскую вазу для редиски… только сначала наполните ее водой… вы подали икру?… она на ледничке… Спросите кухарку, как наш провансаль…

Из гостиной донесся кашель.

Это Бруно задыхался от коклюша. Алина беспокойно прислушивалась, Боже мой, до чего он мучится!

Франуся принесла икру и вазу. Она докладывала барышне, что Войцехова уехала. Старая служанка взяла свои пожитки, громко крича, что не хочет оставаться в этом распутном доме лишнего часа.

– Ну и отлично, – сказала Алина, – она извела меня.

– Мы тоже все радуемся, – просто заявила Франуся.

С тех пор как осенью Алина вернулась из имения Шемиота, Войцехова перестала верить в свадьбу. Она возненавидела Алину с тупостью честной женщины, а молчание Франуси казалось ей личным оскорблением. Ведь она так ждала грязных подробностей, которые потом передала бы разукрашенными на ухо духовнику. Но она не узнала ничего от Франуси и разъярилась.