Коллектив авторов - 12 шедевров эротики

Итог прожитых дней был беспощадно ясен: не стоит дольше обманываться, если ничего уже нельзя спасти из-под обломков. Даже те иллюзорные нити, что раньше в минуты горя связывали ее с семьей…

После визита Пломбино она видела мать раза два или три. Она согласилась и на то, чтобы отец посетил ее на улице Боэти. После смущения первых минут она даже испытывала вначале что-то вроде сладкого волнения. Звенья воспоминаний показались ослабевшими, но не порванными. Она испытывала вновь ребяческую радость. Но очень скоро почувствовала, как чужды ей эти люди, с их враждебным укором под снисходительной улыбкой.

Когда она пыталась говорить с ними о чем-нибудь, кроме обыденного, сейчас же наталкивалась на полное непонимание. Все трое очень быстро устали друг от друга: они – слишком старые, чтобы стремиться догнать ее в идеях, она – слишком цельная для ненужного притворства. Несмотря на морщины и седину, они так ребячески цеплялись за проторенную колею, что ей оставалось лишь с грустью констатировать окончательное расхождение. Даже общности страдания не оказалось между ними – так различно они его воспринимали и переносили.

Сидя на берегу, прислонившись спиной к скале, Моника машинально набирала пригоршнями песок и пропускала через пальцы его сухой мелкий дождь. Так текли часы жизни, текли непрестанно, как песок в песочных часах… Небытие прошлого!

Над набегающими волнами прилива носились чайки. Их белые брюшки касались воды, вдруг – взмах крыла – и птица стрелой взлетала в небо. Закатное солнце зажигало пожаром облачные дворцы, и они медленно рушились в море. Символ будущего! – подумала она, и рука ее бессильно опустилась. Вокруг нее и в ней самой – лишь одиночество, а дальше – старость… Вдали послышалась песня. Какой-нибудь рыбак собирал свои сети. В грустной мелодии звучала жалоба, звучала смиренная молитва и покорность судьбе – вся жизнь моряка, стоящего лицом к лицу со стихией. Моника вздрогнула, охваченная стыдом.

«Я с ума сошла, – подумала она, вставая. – Заниматься только собой – какое ослепление! Во-первых, еще неизвестно, что я никогда не буду матерью. А если и так? Посвящает же мадам Амбра свою жизнь чужим детям!..»

Наутро она была в Париже. Сентябрь и приготовления в магазине к наступающему зимнему сезону до такой степени поглотили ее время, что только поздней осенью она собралась наконец к врачу. Мадемуазель Чербальева, родственница которой в прошлом году страдала женской болезнью, рекомендовала ей доктора Гильбура.

Моника отправилась к нему с твердой верой в силу науки и авторитетность ее носителей. Но вместо пожилого мужчины, гладко выбритого и в очках, каким он ей представлялся, доктор оказался молодым человеком с тщательно подстриженной бородкой и улыбающимися глазами… Как ни была она приготовлена к этому визиту и всем деталям осмотра, она все же смущенно оглядывала гинекологическое кресло, в которое доктор предложил ей лечь. Но нужно было во что бы то ни стало узнать правду…

Она зажмурила глаза и открыла их только тогда, когда певучий голос доктора Гильбура произнес:

– Благодарю вас!

– Ну что, доктор? – тревожно произнесла она, оправляясь.

Он засмеялся:

– Видите ли, мадемуазель… Пожалуй, лучше будет вам объяснить наглядно…

Он указал на черную доску и взял кусок мела.

– Этого не нужно, я достаточно знакома с анатомией.

Доктор посмотрел на нее с нескрываемым изумлением и мягко продолжал:

– Тем лучше. Так вот: придется прибегнуть к врачебной помощи, совсем не опасной, смею вас заверить, разве что… немного болезненной. Вы меня поймете, строение вашей матки делает всякое зачатие невозможным. Природа наградила вас особенностью, которой позавидовали бы многие женщины – так называемой «девственной шейкой». При наличии ее не приходится опасаться беременности или нельзя на нее надеяться, – добавил он с легкой улыбкой. – Это зависит от точки зрения… Самые хитрые сперматозоиды расшибают себе лоб. Входа нет!

– А средство от этого?

Он показал на целый маленький арсенал на стеклянном столике с зеркалом, которым он только что пользовался: щипцы, бужи и т. п.

– Открыть путь постепенным расширением… Есть, наконец, более радикальный метод – хирургический: анестезия, выскабливание и, опять-таки, расширение. Выбирайте сами.

Она тотчас решилась:

– Попробуем ваш метод. Доверяю себя вам… Когда мы начнем?

– Да когда хотите… Хоть сегодня, если вы не спешите.

– Время у меня есть. Начнем.

И Моника с решительным видом легла опять в кресло. Осторожно, со скромностью, за которую она мысленно его благодарила, доктор приступал к предварительным манипуляциям. Хотя доктор Гильбур и принадлежал к разряду врачей, не остающихся равнодушными к своим пациенткам, но все же он держался принципа не пугать их раньше времени. Эти сюрпризы он приберегал для визитов на дому.

Несмотря на испытанную боль, Моника мужественно принудила себя продолжить лечение. Несомненно, она довела бы его до конца, если бы доктор не увлекся ее красотой. Приняв ее безразличие и простоту за развращенность, он на третьем сеансе вдруг позволил себе некий недвусмысленный жест и Моника с глубоким отвращением указала нахалу на дверь.

– Хорош гусь этот ваш Гильбур! – сказала она через несколько дней мадемуазель Клэр. – Впрочем, может быть, некоторым его пациенткам это и нравится.

Ее возмущала постоянная грубая похотливость большинства мужчин. Даже некоторые животные и те предаются ей в известные периоды… Она же не сучка, наконец! Какое у этого маньяка могло быть представление о женщинах вообще и о ней в частности? Этот случай оскорбил ее до глубины души.

Итак, к горечи бесплодия прибавилось еще новое разочарование. В глазах этого животного она представляла собою лишь объект наслаждения, и в этом он сходился со всеми, кто за ней более или менее ухаживал. Никому не было дела до ее мыслей и чувств – до лучшей части ее существа. Чего же ждать от жизни, не согретой ничьей бескорыстной привязанностью? К кому или к чему она сама могла привязаться за отсутствием сына или дочери – маленькой души, творческого материала в ее руках? Какой мужчина стоил ее любви? Что может заполнить пустоту?

Это тяжелое сомнение совершенно омрачило всегдашнюю ясность ее мысли, в другое время, конечно, указавшей бы ей настоящий путь. Все врачи ей стали противны. Не приходило в голову, что своим исключительным примером подтверждает общее правило профессиональной порядочности.

Да и к чему, вообще, это хирургическое вмешательство, если никто ее не любит, и она не любит никого!

И с тех пор Моника поплыла по течению…

Она сознавала, что ее губит слабость воли – и все-таки с закрытыми глазами устремилась навстречу року. Самый обыкновенный случай поразил ее своей неожиданностью и до предела обострил мизантропию.