Коллектив авторов - 12 шедевров эротики

Но вместо ожидаемого успокоения большая доза «снега» возбудила ее еще больше. В один миг одеревенели нос, лоб и виски. Анестезия наступила так внезапно, что она почувствовала себя каким-то автоматом и, как Аника, начала говорить, говорить в пространство, сама себя не слыша. Острота всех восприятий сразу пропала. Механически размахивая руками, она бесконечно болтала. И всю ночь, лежа у подноса, они кричали, словно глухие, не слушая, перебивая друг друга. На рассвете лампочка погасла. Моника очнулась – оледенелая уже в полдень. В ателье царил мрак. Аника спала, такая бледная, что она испугалась – точно мертвая – и потрогала холодную руку… Но плоская грудь равномерно дышала… Моника, не тревожа ее, ушла.

Днем, совсем разбитая, она все-таки побрела в Водевиль. Шла вторая репетиция с декорациями, и из администрации протелефонировали еще утром, что Эдгар Лэр желает видеть лично мадемуазель Лербье. Подходя к сцене, она остановилась в смущении. На сцене ссорились. Лэр орал:

– Академия!.. Плевать мне на нее! Ваша пьеса от этого не лучше! Все такая же дрянь! Понимаете вы?! Единственно, что ее спасает, это постановка.

– Но, милостивый государь!..

Она узнала раздраженный голос Дюссоля, тотчас же покрытый рычанием актера:

– А-а-а!

При ее появлении они замолчали.

Лэр решительно нахлобучил шляпу и, размахивая тростью, ринулся со сцены. Фернанд Дюссоль глядел на него в недоумении. Режиссер и директор, волнуясь, побежали вслед, хватая его за фалды. Но оскорбленный Лэр не желал ничего слушать. Все трое скрылись за дверью.

Фернанд Дюссоль кинулся к Монике и, потрясая седой гривой и горя негодованием, рассказал ей в чем дело. Измученный на репетициях сумасбродством Лэра, он, во избежание скандала, принужден был отложить свои замечания до того момента, когда пьеса будет уже готова к спектаклю. Так требовал Лэр, не допускающий в своих постановках никаких указаний, особенно авторских…

– Но, маэстро, как же вы согласились, вы – знаменитость?

– Надо было или снять «Сарданапала», а Бартолэ умолял меня этого не делать – тридцать тысяч неустойки этой скотине, специально приглашенной! Или же лезть в драку! А я, право…

– Да, – сказала Моника, – вам в драку…

На сцене вновь появился Эдгар Лэр, Бартолэ тащил его за рукав.

Она взглянула на знаменитого поэта, маленького и тщедушного, и на актера-геркулеса. Он сам был Сарданапалом и царственно возвращался в свои владения. Кирпичный фон, к счастью, занял внимание. Лэр объяснил, что при белом одеянии он желает черного фона.

– А вы не думаете, что это будет немного резко? – возразила Моника.

Фернанд Дюссоль имел несчастье с ней согласиться. Монарх презрительно посмотрел на него сверху вниз, потом повернулся к Монике и заявил тоном, не допускающим возражения:

– Я сказал: черный!

Она поклонилась, сочувственно пожала руку дрожащему от бессильной злобы Фернанду Дюссолю и ушла. Вредная штука – сумасшествие на свободе! Моника пожалела, что пошла в этот зверинец. Актерская истерика, свидетельницей которой она была сегодня, подчеркнула ее собственную трагикомедию. Как надоело ей самой играть в ней роль! Весь комизм жизни предстал сейчас перед ней в настоящем свете – в черном, как сказал тот…

Следующие дни до репетиции в костюмах были самыми ужасными днями ее жизни – не то тяжелым сном, не то бесконечным зевком в ожидании ночи, когда она отравлялась сразу и кокаином и опиумом. Аппетит пропал, во рту точно насыпана зола… Что такое ее кажущийся триумф! Одно сплошное падение! Теперь, разбитая, она снова оказалась на том же месте, где была в тот день, когда в вестибюль на авеню Анри-Мартин доставили на носилках тело раздавленной тети Сильвестры. Теперь ее собственное тело лежит разбитое под скалой. Ледяная волна в бешенстве бурлит у ног, над головой – черная бездна…

Не заставь ее Чербальева, она бы так и не пошла на первое представление «Сарданапала», не аплодировала бы машинально вместе с восторженным залом успеху Лэра, рычащего на террасе ассирийского дворца.

Зачем пошла? Зачем уступила? Да что там! Не первый же это компромисс с совестью.

Сидя на террасе кафе «Наполитен» с бароном Пломбино, Рансомом и мадам Бардино, она ела мороженое. За соседним столиком какой-то человек, привлекший ее внимание, после некоторого колебания, поклонился. Моника старалась вспомнить – кто это?

Кровожадный взгляд, глаза, как у кошки, рыжая борода… Нет, забыла! Он сосредоточенно посасывал свою коротенькую трубку. Незаметно вошли Фернанд Дюссоль с женой и сели рядом с незнакомцем. Моника почувствовала, что говорят о ней. Дюссоль приветливо поклонился. Из симпатии к одному и из любопытства к другому ей захотелось подойти. Она встала и поздравила с успехом старого поэта и его жену. После первого приветствия Дюссоль познакомил:

– Режи Буассело, Моника Лербье.

– Мы знакомы, – сказала Моника, сердечно пожимая неловко протянутую, узловатую руку.

– Вы читали «Искренние сердца»? – спросила г-жа Дюссоль.

Буассело пробурчал:

– Пятое издание. Мир тесен, как известно, мадам.

Моника пошутила:

– Уж не так тесен, если за целые четыре года не имела удовольствия вас встретить, – и объяснила Дюссолям: – мы познакомились у Виньябо… давно.

Она заметила удивление писателя. Он незаметно, застенчиво ее разглядывал. Неужели же она так изменилась? Ей вспомнился взгляд Бланшэ на прошлой неделе. Буассело тоже не мог прийти в себя от изумления.

– Да… давно, – пробормотал он смущенно.

– Так что вы меня почти не узнали.

– Вы остриглись, но все-таки я вас первый узнал, ответил писатель.

– Но с трудом?

Он не ответил. Да, в ней уже не осталось ничего от той блестящей девушки, которую он помнил. Перед ним сидела женщина, смятая жизнью, несчастная, замкнувшаяся в своей скорлупе. Бабочка превратилась в гусеницу. Сколько невыплаканных слез в когда-то синих, а теперь посеревших, как дождливое небо, глазах!

Буассело докурил свою трубку. Разговорились. Дюссоли ушли, но разговор продолжался. И даже – к ее удивлению – им стало лучше вдвоем.

Моника с удовольствием узнавала ту резкость мыслей и грубоватую искренность, которые ее когда-то поразили, но не возмутили.

– Вы, – сказал Буассело, глядя ей прямо в глаза, – вы делаете глупости. Вы курите?

– Вы тоже!

– Мы курим разный табак. Мой возбуждает, ваш – одурманивает.

– И это заметно? – спросила она, поглядев в зеркало на свое осунувшееся под румянами лицо.

– Очень даже, – пробурчал он. – Вид у вас отвратительный. Щеки впали. А глаза!.. Опиум и кокаин! Я сразу догадался. Этого не скроешь.

Она ответила серьезно:

– Нет, можно скрыть.

– Что?

– Время!

Он возмутился: