Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы

— За твое здоровье, Елена, — сказал он.

Елена выпила, и на ее щеках выступила краска.

— Ну, что с тобой? — спросил он и положил руку ей на плечо. — Тебе нездоровится?

— Нет; я несчастна.

Ее слова звучали сухо и принужденно, но он не сомневался в том, что в ней проснулась страсть.

— Знаешь, почему ты несчастна? — спросил он.

— Нет, я сама себя не понимаю. Но одно я теперь знаю: я тебя люблю.

Альберт обнял ее, прижал к себе и поцеловал.

— Жена ли ты мне или нет? — прошептал он.

— Да, я твоя жена, — тихо произнесла Елена, тело которой склонилось к нему, будто лишенное мускулов.

— Совсем? — спросил он опять, почти душа ее своими поцелуями.

— Совсем, — ответила она тихо. Тело ее содрогалось; она была как во сне и словно искала убежища от грозящей опасности.

* * *

Проснувшись на другое утро, Альберт почувствовал себя свежим, хорошо выспавшимся, в ясном, светлом настроении. Его мысли были энергичны и определенны, как после хорошего долгого сна.

Пережитое за вчерашний вечер ясно стояло у него в сознании. Настоящее положение вещей выступило пред ним во всем своем хладнокровии и определенности.

Она себя продала.

В три часа утра он ей обещал — опьяненный, бледный, сумасшедший, каким он был, — что он проведет ее доклад в риксдаге. За вознаграждение! Спокойная, холодная, неподвижная — отдалась она ему.

Какова была первая женщина, которая открыла, что можно продавать свою благосклонность? Кто пришел к тому, что мужчина должен это покупать? Это были основатели брака и проституции. И все-таки утверждают, что Бог благословляет брак.

Он видел так ясно свое и ее унижение. Она хотела иметь триумф перед своими приятельницами, быть первой, принявшей участие в законодательстве, и для этого она продала себя. Но он хотел сорвать с нее маску. Он хотел показать ей, кто она. Он хотел ей показать, что проституция никогда не прекратит своего существования, если женщина будет иметь охоту себя продавать.

С этим намерением он оделся. Идя в столовую, он должен был остановиться и дать себе время набраться мужества для предполагаемого разговора.

Она пришла! Спокойная, улыбающаяся, торжествующая и прекраснее, чем когда-либо.

Темный огонь горел в ее глазах, и он, ожидавший ее с уничтожающими взглядами, покраснел, как новобрачный, и почувствовал себя уничтоженным. Это она была победившим обольстителем, а он был несчастным обольщенным.

Ни одного слова из придуманного им не сорвалось с его губ. Побежденный, встал он ей навстречу и поцеловал ее руку.

Она разговаривала с ним как обыкновенно, не давая почувствовать, что в их жизни настал новый момент.

Отправляясь в риксдаг с ее рукописью в руках, он внутренне возмущался собой, но мысль о будущем блаженстве его успокоила.

Вечером, когда он постучался в дверь Елены, та оказалась заперта, на другой день тоже, и так продолжалось три недели. Как собака, был он ей покорен, слушался каждого кивка головы, делал все, что она хотела, и все напрасно! Наконец им овладел гнев, и он ей все высказал. Она отвечала ему резкими словами, но, увидев, что зашла слишком далеко, так как он грозил разорвать соединяющие их узы, сдалась!

И он влачил свою цепь, он рвался из нее, но она держала его крепко.

Она быстро усвоила себе, как надо натягивать эту цепь, и, как только он угрожал разрывом, она отпускала ее.

У него не было большего желания, как видеть ее матерью, это, может быть, сделало бы ее женщиною, думал он, это пробудило бы в ней здоровую природу. Но она не делалась матерью.

Была ли это гордость или самолюбие, которое уничтожило в ней источник жизни?

Однажды она ему сообщила, что едет на несколько дней к родственникам.

Когда вечером после ее отъезда Альберт возвратился к себе в дом и нашел его пустым, им овладело чувство безграничного одиночества и тоски. Теперь ему было ясно, что все его существо полно любовью к ней.

Квартира ему показалась безнадежно пустой, как после похорон.

Пустое место за столом против него его мучило, и он почти ничего не ел. После ужина он сел в гостиной на место Елены и взял в руки ее начатую работу — детскую кофточку для какого-то чужого новорожденного ребенка. Иголка была воткнута здесь же. Он воткнул ее себе в палец, как бы желая болью заглушить свое страдание. Зажег свечку и пошел в ее спальню. Он вздрогнул при входе, точно делал что-то нечестное. В комнате ничто не напоминало женщину. Узкая постель без занавесок, шкаф, полка для книг, ночной столик и софа, все так же, как и у него. Ни туалета, ни зеркала. На стене висела пара платьев. Шерстяная материя еще сохраняла формы ее тела. Он погладил материю, прижался лицом к воротнику и хотел обнять за талию, но платье сложилось в комок. Подошел к постели, как бы надеясь увидеть ее, дотрагиваясь до всего, до каждого предмета; наконец, как бы в бессознательном стремлении найти разгадку, бросился он к ящикам, но все они были заперты. Он отодвинул ящик ночного столика, и его взгляд упал на заглавие брошюры…

Итак, вот оно — спасительное средство! «Произвольное бесплодие». Это было спасительным средством от нищеты и нужды для низших классов, лишенных средств к существованию, а тут оно было лишь орудием идеализма. Это дало ему возможность глубоко заглянуть в испорченность и моральное разложение высших классов, где рождение детей вне брака считалось безнравственным. Он имел средства к существованию и видел свой долг и даже наслаждение в продолжении своего «я» в другом существе. Это была природная дорога здорового эгоизма к альтруизму. Но она шла по другой дороге — она шила кофточки для чужих детей. А мотивы? Боязнь неудобства материнства.

Не было ли дешевле и удобнее сидеть на софе и шить кофточку, чем вести полную лишений и труда жизнь матери?

Было стыдно сделаться матерью, иметь пол, постоянно вспоминать о том, что ты «женщина».

В этом было дело. То, что она называла делом для человечества, для неба, для высших интересов, в основе своей было не что иное, как суетность и гордость. И он жаловался на нее, хотел поставить ей на вид ее неспособность быть матерью.

Он чувствовал, что ненавидит ее душу, — так как ненавидит ее мысли. И все-таки — любит ли он ее? Что же любит он в ней? Вероятно, подумал он, опять впадая невольно в философствование, вероятно, зародыш нового существа, которое она носит в себе и хочет подавить.

И чем же это могло быть?

А что она любила в нем? Его титул, его положение, его могущество.

И с такими-то старыми людьми приходится работать над созданием новых общественных форм!

Он решил по ее возвращении сказать ей все это, и все-таки он хорошо знал, что никогда не будет в состоянии этого сделать. Он знал, что будет перед нею унижаться, вымаливать ее благосклонность, что он раб ее, продающий ей свою душу, как она продает свое тело.