Виктор Финк - Евреи в тайге

— Не ушла-таки! — воскликнул он и побежал к туше.

Он потолкал, перевернул и, убедившись, что козуля убита, быстро выхватил нож и вскрыл ей брюшину. Ударил густой и тошный запах внутренностей. Богатов погрузил в прорезанное отверстие руку и, провозившись несколько мгновений, что-то вытащил и стал жадно есгь.

— Что это вы делаете?! — удивленно воскликнул я.

— А почки! — бросил Богатов, чавкая и хрустя. Потом он пояснил с несвойственной ему словоохотливостью — Почки-то надо сырыми есть, однако! От их человек здоровше быват.

Он быстро и умело освежевал козулю, разрубил тушу на части и, взвалив на дерево, тщательно перекрыл листьями.

— Это взавтра заберем, а пока на ужин и одной ноги хватит.

Он захватил одну переднюю ногу и сердце, а также требухи для собак, и мы пошли.

У нашего балагана, когда я занялся приготовлением мяса, Богатов пошел кормить собак. Обычно молчаливый, а за последние дни и совсем хмурый, он теперь весело возился с псами:

— А-га! Л-л-любишь козьины кишки, с-с-уккин сын! Небось не жрамши и газету читать скушно!.. То-то!..

Когда пришел Максимов, козья нога и сердце были едва-едва прожарены. В воздухе стоял еще кисловатый и неприятный запах, свойственный мясу козули. Но приятели тотчас принялись за еду. Они ели минут двадцать в напряженном молчании, жадно глотая почти сырые куски. Потом стали сыто отрыгивать и отваливаться на сидениях. Максимов сказал, покачивая головой:

— Козье мясо, — оно веселое…

Видимо, и впрямь повеселев от еды, он внезапно спросил меня:

— Скажит-ти, — а где оно, тако местечко Калкута?..

Я пояснил.

— В Ындии, говоришь? Ну, а верно, что в газетах пишут, будто там, в месте Калкуте, значит, стычка была с войском?

Я ответил. Прошла минутная пауза, и Максимов: снова заговорил:

— А в Москве, поди, дамочек мно-ого?..

В голосе его была какая-то мечтательность. Он прибавил:

— Поеду в Москву!.. Ей-богу!.. Набью зимой кабанов и медведей и поеду. Вот ей-богу!.. Выберу, котора дамочка покрасивше, да сыграю…

Затем он благодушно обратился к Богатову:

— Отрежь-ка мне, друг Фитис, сердца кусок, поздоровше…

Богатов огрызнулся:

— Сам и режь! Ишь ты, барышненка кака сыскалась! Может, вам и таз подержать, кады блевать схочете, Тимофей Григорьевич?..

— Да ить, видишь, я с человеком разговор веду, — сказал Максимов. Обратясь ко мне, он заметил с оттенком какой-то задумчивости — Ривольцинеры еще семьдесят годов назад хотели так на так сделать. Да, знать, время не вышло А? Верно я говорю?

— Верно! — подтвердил я.

— То-то.

После этого замечания он оставил политику. Прожевывая кусок сердца, он предался воспоминаниям молодости.

Он рассказал, захлебываясь от веселья, как в Пашкове, в молодых казаках, лет около тридцати тому назад, к Петьке Слепцову, к булочнику, привели бабу. Булочник как раз тогда разводил квашню.

— Ну, начала это галерка бабу рвать кажный к себе, кажный к себе! А баба была выпивши! Да как ни заблю-е-еть!.. Вот Христом клянусь, прямо в бадью, в квашню самую… Ой, и смеялась же галерка!.. Ну-ну!..

Богатов встретил рассказ глуховатым, кулдыкающим смехом. Он сидел, поджав ноги по-турецки, ел, кулдыкал и слегка трясся. Он внимательно смотрел прямо в рот Максимову, желая, видимо, поживей представить себе сцену в булочной.

— Д-да! — время от времени выжимал он из себя, покачивая головой.

Мясо продолжало веселить Максимова. Вскоре последовало еще одно сообщение.

Любовное действо опять носило в нем массовый характер.

Дело было в Гродекове, на Уссури.

— Спешила галерка наша бабу одну — на Уссуре белье мыла, — начал Максимов.

— Прачка, значит! — заключил Богатов.

— У-гу, прачка! Ну, значит, рот ей зажали да на конюшню. А тут, почитай, вся сотня сбеглась.

— Ну, и что было?

— А что было? — медленно, икая, переспросил Максимов. — А позвали чесь-чесью фершала, чтоб, значит, обсмотрел бы ее, — а то, неровен час, и на больную наскочишь. Ну, обсмотрел фершал. «Ничаго, — говорит, — ребята, не робей! Здоровая!» А Мы и сами видели, что здоровая. Ну, и прошла там вся-a галера, сколько было, душ восемьдесять. Почитай, ни один не пропустил.

— Ну? — блестя глазами, воскликнул Богатов.

— Христом клянусь, — сказал Максимов и осенил себя крестным знамением, не выпуская, впрочем, ножа из руки.

— Да!.. — качая головой, продолжал он. — А она, сука, прямо без памяти. Уж ей все одно было. Лабунцов Митька, уходя, ногой ее в бок ка-ак ни пхнул!.. А она все без памяти… Так-то по началу кряхтела: господи, мол, Сусе! Господи, Сусе!

— Ишь, шлюха! — перебил Богатов. — Тоже! Господи Сусе!

— Однако, — продолжал Максимов, — как прошло душ десять, она, стерва, и про господи Сусе забыла. Совсем из памяти баба выбилась да и смолкла. А Митька-то Лабунцов под конец дела ее за ноги да из конюшни вон…

— Ну, и как? — спросил я. — Сошло вам? Ничего не было?

— Ничего! — с довольной улыбкой ответил Максимов. — Правильно фершал сказал — здоровая она была.

— Ну, а наказания какого или что?

— Какого же наказания? Ведь по гривеннику в шапку кидали. Деньги-то ей потом за пазуху сунули.

— И не жаловалась она?

— На казаков-то? — недоуменно переспросил Максимов.

— Ну да, на казаков!

Он только мотнул головой и сказал со снисходительной усмешкой:

— Плакался Адам, перед раем стоя.

Потом он добавил:

— Замок в воду, ключ в небо…

С этими словами он уже деловито налаживался спать: он все ворочал и примащивал седло. Богатов давно приспособил и свою постель. Скоро они храпели оба. А поздно ночью, когда уже спал и я, нас разбудило какое-то необычайно сильное хрюкание. Вероятно, дикий кабан подходил к балагану, да, неожиданно увидев огонь и почуяв собак, испугался и с шумом бросился назад. Проснулись и Богатов с Максимовым. Они поправили огонь и стали беседовать. Сквозь дремоту я не уловил начала их беседы. Кажется, она с кабана и началась. Едва ли не Богатов вспомнил, как при отступлении из Мукдена в 1904 году их сотня гнала впереди себя целое стадо кабанов.

О Мукдене было и у Максимова что вспомнить. Начал он однако издалека:

— Я таку тебе вещь скажу, что есть у человека одна дума на уме и завсегда он ту думу доржит, едой не заедат, питьем не запиват. А дума та про бабу. Ревет человек — бабу ему подай, все одно как тому изюбрю.

— Эго ты про что?

— А про то, как в японску войну, самое в отступление… Войска бегит, — пеший, конный, антилерия тута, — ну, вся галерка перепуталась. Лечу это я на коню, конь у меня до-обрый был… Лечу, прямо семь ветров, семь христовых угодников. Ну, лечу, вижу — фанзочка. Давай, думаю, укроюсь… Вбегаю, а там Митька Подойницын…

Максимов говорил увлеченно, быстро, но Богатов осек его на всем скаку: