Виктор Финк - Евреи в тайге

Дело обещало затянуться. Меня раздражал этот Певчик. Я позвал агронома, и мы, наконец, выехали.

Чистое поле стелилось перед нами. Ветер гладил золотистые волосы земли. Солнце играло на озерке. В небесах парил орел.

— Трудновато вам о публикой! — сказал я, чтобы вызвать агронома на разговор.

— Трудновато? — неопределенно переспросил он. — Нет, что ж?! Публика, правда, немного специальная, но можно ли обижаться? Эти люди разъедены долгой нуждой, да и всем своим прошлым, как едкой ржавчиной. Но это знаем только мы, а история этого знать не будет.

Я не совсем понял. Он заметил это и пояснил:

— История этого не будет знать, потому что люди здесь очень быстро меняются. Местечковость выветривается. Тайга берет человека в работу. Другими здесь становятся наши евреи.

После минутной паузы он прибавил:

— А самое главное, знаете что? Самое главное, вот что: местечковость — это от пустой жизни. А сейчас у еврея в Биробиджане жизнь наполнена важным делом, которое возвышает его. Я имею в виду идею создания еврейского Биробиджана.

Агроном смолк. Просто, под ним конь споткнулся и неожиданно перебил его речь. А я не заметил этого и подумал, что агроном замолчал по другой причине: потому что хотел что-то оказать, да не знал, как выразиться.

Я позволил себе резкий вопрос:

— Вы действительно думаете, что евреи едут в Биробиджан строить свою национальную страну? Вы действительно думаете, что евреям нужен свой, национальный Биробиджан?

Я не знал, что мои вопросы граничат с личной бестактностью в отношении агронома: я не знал, что он — горячий поборник идеи еврейского Биробиджана. Оказалось, он именно ради нее бросил спокойную работу у себя на родине и приехал за десять тысяч километров в тайгу исключительно за тем, чтобы строить еврейский национальный социалистический Биробиджан.

Мне везло: на протяжении одной недели я встретил уже второго фанатика идеи. Я так и ждал, что агроном повторит рапсодию Белопольского. Но я решил перейти в наступление. Я перевел разговор на Певчика.

— По-моему, можно приспособить Певчика к работе. Но как приспособить его к идее? — Этот вопрос я задал агроному.

— Ну, что ж, — сказал он. — Давайте поговорим о Певчике. Имейте в виду, что этот подлец Певчик может сейчас хорошо зарабатывать не только здесь. Разве у себя в Подольской губернии он не мог бы устроиться? Разве там не нужны рабочие руки? Разве там не строятся тракторные станции, сахарные заводы, совхозы, колхозы и, одним словом, все? А ведь вот сидит же человек здесь и, хоть ругает «Ямпонию», а рубит лес и возит его не хуже других. Что это значит, по-вашему? Какая фея его околдовала, этого циника? Не можете сказать? Тогда посмотрите еще. Пусть он пожелает поехать в любой город Дальнего Востока, и он там прекрасно устроится. К тому же он будет жить в доме, а не в срубе, и будет встречаться с барышнями, а не с медведями. А ведь вот сидит же человек здесь. И именно в Бирефельде, среди тайги и болот. Что это значит, по-вашему? Я вам говорю, Певчика удерживает здесь идея еврейского Биробиджана. Что бы он ни говорил, этот грубиян. Это она гонит сюда сотни евреев. Они все могут легко найти заработок в любом другом месте Союза. Но в Биробиджане их ждет моральная прибавка — идея создания своего, еврейского угла. Это она привлекает сюда массы за десятки тысяч километров. Это она удерживает их в тайге и на болотах.

— А вы-то хоть интересовались, почему едут евреи в Биробиджан? — спросил он в заключение.

Этот вопрос — самый основной из всех, интересующих меня. С этим вопросом я обращаюсь чуть ли не к каждому переселенцу. Верно: очень многие говорят о желании строить национальное государство. Но, кто их знает, вполне ли они искренни с посторонним человеком, да к тому же с представителем печати? Уж не усердствуют ли они по официальной линии?

— А вы не углубляли беседу?

— Углублял. Но, откровенно говоря, много из этих людей не выжмешь. Я спросил одного колониста, почему он не стал заниматься земледелием у себя на Украине, и он ответил: «У меня на Украине во время погромов вырезали двадцать человек родных. Мне стало тесно среди могил». Это сказал в Бирефельде высокий еврей лет сорока.

— Ну, что ж! — заметил агроном. — Эту трагедию пережили десятки тысяч евреев. Она родит в них желание жить на земле, которая не была бы залита еврейской кровью. Конечно, сами по себе эти слова — литература. Но, когда является реальная возможность начать строить какую-то жизнь наново и в, другом месте, то люди за эту возможность хватаются.

Нашу беседу пришлось приостановить: агронома заметили из тракторной колонны и стали звать к себе. Мы свернули на целину, и минуты через три агроном был занят совершенно другими делами.

А еще через полчаса мы снова были одни в поле и направлялись к следующему тракторному пункту.

Агроном неожиданно вернулся к прерванному разговору.

— Знаете, — сказал он, — что-то сделалось с евреями! В этом году биробиджанские призывники пошли в армию, несмотря на то, что имели отсрочки как переселенцы. Думаете, пошли комсомольцы? Нет, беспартийные. Почему? В чем дело? Что за спешка такая? Почему, например, Шварцман из Бирефельда сам попросился во флот? Это, ведь, на пять лет! Когда это в России еврея-призывника тянуло на какие-то там бом-брам-стеньги? К тому же на пять лет? Можете сказать?

Не дожидаясь моего ответа, он сам констатировал:

— Не можете сказать.

Этот Шварцман, о котором говорил агроном, мне известен. Я бывал у него в Бирефельде. На столике под зеркалом лежал набор новенького парикмахерского инструмента: это дома, провожая его в далекий и безвестный край, товарищи подарили ему из последних грошей:

— На, мол, прокормишься!.. А в случае чего, продашь, домой доедешь!..

Шварцман был дома парикмахером, а здесь его инструмент стоит нетронутый. Здесь бывший парикмахер работал на механической жатке. Она, правда, построена по принципу парикмахерской машинки, но номер не тот. Номер больше.

Я сказал об этом агроному, и он заметил:

— Ну, вот видите! Как по писаному!.. Даже неловко от такой азбучной наглядности.

— То-есть!..

— Да вот, — переменились орудия труда и переменился человек. Как вы выражаетесь, — просто номер не тот! Человек расправился. Он стал во столько же раз больше, во сколько жатка больше парикмахерской машинки.

Воздух был в поле чистый, небо было ясное, и в этот день я агронома этого участкового полюбил. Я полюбил его за то, что он настоящий, хороший агроном: он любит людей. Он так хорошо говорил о перерождающем влиянии труда и государства, что я понял: он хороший агроном, он знает, как пахать поле, и он чувствует человека. По-моему, кто не чувствует живого человека, не умеет толком смазать и колесо у телеги. Это мое мнение.