Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

— А мы уже стали поговаривать: что это, мол, с ним случилось, не помер ли?

— Могло и так быть, жизнь там нелегкая. Ну, а вы как?

— Да как всегда. Летом погиб мой Рохе, это я уже говорил, потом все было тихо, зато зима выдалась — не приведи бог! Даже голубую пуму углядели… Энкарна сболтнул просто так, а Артуро и вправду померещилось. И уж тогда она всем стала казаться голубой, голубая пума, и все тут…

Старик подробно рассказывает историю с пумой, и мы от души смеемся, когда инженер замечает:

— Артуро, видно, так палил из своего пистолета, что у самого из глаз синие искры сыпались…

Мы болтаем о том, о сем. Старик старается припомнить все самое интересное, потом кто-нибудь еще вставляет слово, и еще. Ночи на берегу Мараньона с их трепетным теплом, разлитым в воздухе, удивительно располагают к таким беседам, и пока не начинают слипаться глаза, мы с удовольствием, как бы заново переживаем наше недавнее прошлое, вспоминая самые трудные переправы, расцвечивая новыми мазками картины нашей ничем не приметной жизни.

После ужина оставаться дома было никак нельзя. Налетели целые тучи москитов — пищат, стараются вонзить в нас свои огненные жала, не спасает даже дым. Еще не дай бог дон Освальдо подхватит лихорадку. Полога от москитов у него теперь нет, он тоже упал в пропасть, вместе с гнедым, и бедняга все время машет руками, отгоняя этих извергов. Уснуть он тоже не уснет, — назойливый комариный звон не дает сомкнуть глаз даже нам, людям привычным. Когда есть полог, как-то не обращаешь внимания на их противный писк, но когда его нет, можно прийти в отчаяние.

— Пойдемте-ка к реке, вот что… — предлагает старик.

— К реке? — удивляется дон Освальдо.

— Там их ветром уносит.

Мы берем пончо и одеяла. И по дороге старик объясняет:

— Теперь самое ихнее время, плодятся они. Плодятся везде, где осталась с зимы вода, и сколько их появляется на свет божий, никому не ведомо. А через несколько дней все эти пискуны перемрут, вода повысохнет, и комариков останется как раз столько, сколько надо, чтоб люди про них не забыли.

Мы устраиваемся около воды на песке, и даже сквозь байковые одеяла чувствуем, какой он теплый, — еще бы, целый день палило такое жаркое солнце! Из-за легких волокнистых облаков выглядывает месяц, река бормочет что-то тихо-тихо, как будто хочет нас убаюкать. Ветерок, разогнав дневной жар, шепчется о чем-то с деревьями.

Мы принялись за коку, а инженер, услышав, как мы постукиваем по горшочкам с известью, сразу же попросил:

— Дайте-ка и мне…

— Приохотились к нашему зелью?

— А как же! Без него я бы еще на вершине Кампаны отдал богу душу.

Мы протягиваем ему свои кисеты, и он кладет листья коки в рот, беря из каждого кисета понемногу. Чтобы листочки пропитались как следует слюной, он перекатывает их во рту несколько раз от одной щеки к другой. Потом тянется к тыквенным горшочкам с известью и начинает говорить, теперь уже по-нашему, звонко причмокивая после каждого слова.

— А знаете, дон Освальдо, — оживляется старый Матиас, — тот, кто привыкает к коке, остается у нас навсегда. Кока крепко-накрепко привязывает человека к нашим долинам и горам…

И старик рукой показывает на скалы, уходящие в самое небо. При свете луны они кажутся огромными тенями. А у подножья их, прямо перед нами, серебрится река, и камни, что лежат у самой воды, удивительно напоминают фигуры людей.

— Все возможно! Сначала очень тяжело было, а теперь вот привыкаю…

Мы от души радуемся, что этот горожанин жует коку вместе с нами, ведь так нам легче признать его своим, теперь он стал настоящим мужчиной и вполне может помериться силой с нашей дикой природой. Вскоре он пришел в какое-то возбуждение, чего раньше мы за ним не замечали. Но это всегда так бывает с новичками, с теми, кто еще только привыкает к коке. Дон Освальдо говорит без умолку и смотрит на реку с таким удивлением, будто видит ее в первый раз. Да и всю долину он словно видит впервые, — это все из-за нашего зелья.

— Да, да, река, река! — повторяет он все время.

А река в призрачном свете луны лениво перекатывает низкие волны. Вдоль берегов — белое кружево. Инженер оборачивается, смотрит туда, где густо чернеет лес. Шелестят листья, ухают совы, перекликаясь друг с другом и наполняя ночь своим щемящим сердце хохотом.

— Река, река! — снова повторяет инженер, не сводя с нее глаз. — Раньше я как-то совсем не думал о ней. А ведь какая она огромная, какая упрямая, ведь все это создано ею, правда? Своим диким ревом она когда-то так испугала каменные громады, что они отступили, образовав долину. Она рассекла скалы и пробила себе дорогу. О, какие здесь были битвы, когда река теснила эти горы, а потом, выбрав себе русло, сколько раз она слизывала все, чем сама же украсила свои берега! Если бы не было вот этого огромного утеса над водой, разве вы жили бы здесь сейчас? Нет, конечно! Но я вижу тот день, когда река уничтожит и эту преграду, — какое тогда будет половодье! Вода хлынет через утес, и весь Калемар превратится просто в берег, покрытый галькой. А потом здесь вырастут гуаранго, и все будет так, как в любом другом месте, а от садов и людей и следа не останется…

Слушая его, мы думаем, что и вправду река может сделать не только это, но и многое другое, хотя не так-то быстро разрешится спор воды и камня, ведь в этом утесе, что подпирает склон горы, тоже сила немалая, и борьба между ними будет тянуться целую вечность.

А инженер торопливо жует коку и говорит без умолку:

— Как удивительно все это! Сколько дорог я исходил, сколько скал облазил! Чтобы усмирить эту дикую природу, нужна не одна крупная компания. Здесь есть все, и нет ничего. Я многое осмотрел. Впадина Уайабамбы издавна славится своими богатствами, но там не обойдешься без железной дороги или шоссе, а чтобы проложить их через эти адские каменные дебри, понадобится столько денег, что не приведи бог! Подумайте только! Руда есть даже на самых вершинах, а как туда доставить оборудование? Чего я только не насмотрелся, чего не наслушался, пока искал руду!

— Рассказывайте, дон Освальдо, рассказывайте все подряд… — просит старик.

— Все или ничего, да? Ладно, слушайте. Сколько я круч обстукал своей киркой — не сосчитать. Ел, что попало, спал, где придется. Потом упал в пропасть мой гнедой, и я остался совсем один, а холод был такой, что, думал, конец мне. А один раз индеец, провожатый, говорит: «Дождь будет, тайта», хотя на небе — ни облачка. Я посмеялся над ним и велел идти дальше, как вдруг, когда мы были уже далеко в горах, небо потемнело и разразилась такая страшная буря, что мы уже ни шагу не могли сделать и промокли до костей. Не понимаю, как меня смерть обошла! В другой раз мне взбрело в голову отправиться из Бамбамарки ночью. А староста, индеец Аристобуло, говорит: «Подождите до утра, сеньор, сегодня ночью душа сожженной будет блуждать по деревне». Я слыхал, что этот самый Аристобуло служил в армии и даже учился когда-то, а главное, я знал, что он совсем не глупый человек, вот я и отвечаю ему, что, мол, как же это вы и на побережье в городе жили, и столько всего видали на своем веку, а верите в такие глупости? Но он все твердит свое: «Поверьте, сеньор, так оно и будет». Да, кстати, вы, может быть, не знаете, разговор шел о женщине, которую они сожгли на костре…