Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

— Что правда, то правда…

— Верно говорит дон Матиас…

А старик продолжает. Глаза его из-под надвинутой на лоб шляпы блестят особенно напряженно. Кажется, он смотрит не на нас, а куда-то вдаль.

— Один человек рассказывал мне, что в древние времена перуанцы поклонялись реке и змее. Я думаю, это потому, что они очень похожи, — поди разберись, кто из них сильнее, — вот и поклонялись и той и другой…

Мы молча кладем шарики коки в рот и даже перестаем постукивать по горшочкам с известью, боимся шуметь.

— И что же теперь получается? — продолжает старик. — Река наша при нас на веки вечные; бывает, в сердцах наградишь ее крепким словцом, а она только посмеивается… Но такое уж наше счастье, мы ее дети, и вся наша жизнь — в ней. Жизнь и река — это для нас одно и то же. Стало быть, и бояться ее нечего… Надо только, чтоб не осилил нас самый страшный зверь — малодушие. А про то, как черт бедами торговал, слыхали?

— Я-то слыхал, а другие, может, и нет… — говорит Артуро.

— Расскажите, расскажите, дон Матиас, — просим мы.

Старик предупреждает:

— Рассказать-то я расскажу, только вы эту историю хорошенько себе на ус намотайте…

Притчу, которую он нам рассказал, мы, конечно, и сами не забудем, и детям нашим передадим да велим, чтоб они пересказали ее своим детям. Пусть она переходит от поколения к поколению и никогда не забывается.

— В один прекрасный день отправился черт на землю бедами торговать. И хотя люди уже грешили и бог их наказывал, бед они еще не знали. Черт взвалил мешок себе на спину и зашагал по всем земным дорогам, а в мешке у него всяких бед видимо-невидимо и все в кулечках, все истолчены в порошок. И у каждой беды свой цвет. Чего только там не было! Бедность и болезни, жадность и ненависть, роскошь — а это ведь тоже беда — и честолюбие, иной раз и оно оборачивается бедой, если не к месту приложено… А в одном кулечке, самом маленьком, был белый порошок — малодушие…

Люди покупали все — и болезни и бедность, а те, кто побогаче, брали роскошь и честолюбие… Все это черт придумал, чтобы навредить людям… И деньги ведь нажил немалые… А на кулечек с белым порошком люди посмотрят, спросят любопытства ради: «Что это там такое?» — и отойдут. Черт им втолковывает, это, мол, малодушие, а люди пожимают плечами: «Да какая же это беда?» — и идут себе дальше. Черт злился на непонятливость людскую. Бывало, и ценой интересовались: «Сколько просишь?» Черт отвечает: «Столько-то». И оказывалось, что кулечек-то дорогой, дороже всех остальных, и тогда люди смеялись и говорили, что, мол, нехорошо заламывать такую цену за никчемный товар, и ругали черта чертом за то, что он вздумал обманывать людей… Черт злился и тоже смеялся — над глупостью человеческой.

И вот распродал он все, а кулечек с белым порошком так никому и не приглянулся — уж очень он был мал, да и беда в нем содержалась будто бы пустяшная. И хотя черт все время твердил: «Да поймите вы, с малодушием вы все беды узнаете, а без него — ни одной!» — люди только посмеивались, думая, что черт просто дурака валяет. Так он и ходил с одним-единственным кулечком и гроша ломаного не мог за него получить… Тогда черт разозлился не на шутку. Захохотал он самым своим сатанинским хохотом, крикнул страшным голосом: «Вот вам от меня подарочек!» — и высыпал весь белый порошок. Ветер подхватил его и разнес по всему свету…

И вот тогда-то все остальные беды себя и показали, потому что появилось на свете самое большое зло. Это ведь очень просто, сами подумайте… Малодушного человека, если он богатый и сильный, погубят пороки, а если слабый и бедный — жизнь доконает. Вот откуда на земле столько бед, а не будь малодушия — ни одна беда не была бы страшна человеку…

Оттого по-настоящему никому хорошо и не живется, что в той жестокой борьбе, которая зовется жизнью, одни оказываются слабы духом, другие — телом.

А вам мой завет, люди Калемара, — не впускайте малодушие в свои сердца…

И вот однажды весь косогор над рекой запестрел и зашумел.

Это дон Поликарпио Нуньес с сыном и тремя индейцами-погонщиками пригнали стадо. Коровы то и дело норовили свернуть в сторону и забраться поглубже в маис, в заросли кактусов или лесные дебри — куда-нибудь, лишь бы спрятаться от погонщиков и вернуться в родные места, но индейцы настигали их повсюду. Вскарабкавшись на бугор или скалу, они метали в животных камни из пращей, и праща, прежде чем послать камень, прочерчивала в воздухе темный круг. Бедные животные покорялись своей участи и возвращались на дорогу, но теперь уже с огромными ссадинами на боках.

Потом коров, впервые опустившихся с гор, стали загонять в воду — пусть перебираются вплавь. Дон Поликарпио с сыном, оба верхом, вовсю работали хлыстами, а погонщики, звонко щелкая ремнями пращей, метали камни в тех коров, которые уже подошли к самой воде. Нельзя было дать им напиться, потому что, если корова хлебнет воды, заранее можно сказать, что до противоположного берега ей не добраться.

Животные бросились вперед галопом, и вскоре огромное пестрое пятно скрылось за тучей пыли.

Корова, подошедшая к реке первой, сразу же поплыла — и от неожиданности и потому, что сзади напирали другие. Еще около двадцати коров вошло в воду. И хотя до этого ни одна из них ни разу не видела реки, плыли они не хуже нашего Рохе, царствие ему небесное.

Некоторые остались на берегу и прильнули мордами к воде с такой жадностью, будто не чувствовали ни ударов хлыста, ни града камней, падавших на их спины. Многие вообще не двигались, иные же, стараясь увернуться от ударов, отскакивали в сторону, но тут же опять бросались к воде, чтобы хлебнуть еще разок-другой.

А у тех, что плыли, виднелись только морды и рога — будто кто-то понаставил множество скобок над вскипевшей водой. Потом все стало сливаться в одно сплошное темное пятно. А мы — калемарцы, хозяева стада и погонщики — глаз не могли отвести от реки. И отставших коров уже никто не подгонял.

Видно было, что там, на середине, беднягам приходится туго.

И вдруг окружавшая их белая кромка пены стала вытягиваться, повинуясь течению. Одна из коров отстала. Она плыла все медленнее, все тяжелее, едва высовывая голову из воды, готовой каждую секунду поглотить ее. Корову относило все дальше. Река брала свое…

Дон Поликарпио злился, лицо его побагровело.

— Чертова дура! — ругался он. — И чего полезла, если плавать не умеет? — Потом обернулся к сыну. — Я тебе сразу сказал, это чучело гороховое и двадцати солей не стоит…

А коровам становилось все труднее. Рога их казались теперь совсем тоненькими черточками. Мы знали, что чем дальше, тем тяжелее им будет плыть, устали они порядком. Наконец первая корова достигла берега и, спотыкаясь, с трудом вышла из воды. Потом, уже взобравшись на косогор, отряхнулась, повернула голову к реке и протяжно, тоскливо замычала…