Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

Как беззащитен мальчик без матери и как жесток мир! Только сейчас понял Дамиан, насколько тяжела ему разлука, и чуть не заплакал, но сдержался. Одна упрямая слеза все же скатилась, и он смахнул ее концом своего пончо. Хорошо еще, что ночные тени куда-то ушли. Надо поджарить зерна. Или сварить. Нет, жарить быстрее. Он поджарил пшеницу, и они с Манью поели. Потом пошли к загону и вывели овцу. Отощавшее животное неохотно поплелось за ними. По дороге они остановились на краю оврага, откуда был виден их дом. Овца пощипывала чамису и редкую, увядшую листву кустарника, корни которого могли всосать хоть немного воды из ручейка. Кое-где зеленели молодые побеги; Дамиан обламывал их и давал овце. Она жевала робко, точно беда навсегда напитала ее. Манью устало привалился к земле, но держал голову прямо и смотрел зорко. Мальчик — напомним, что ему еще не было девяти, — не торопясь, собирал хворост: спешить некуда, а сухие ветки валялись повсюду. Когда он утомился, уже перевалило за полдень. Овца растянулась на земле, а Дамиан сел рядом с Манью Весь вечер они глядели на сожженные поля. У подножия оголенных холмов ютилось несколько хижин. Ближе всех был дом доньи Канделарии, тощей и сгорбленной старухи, морщинистой, как растрескавшаяся земля. Она постоянно кашляла, да так громко, что слышно было издалека. А еще она ворчала на маленькую собачку, которая грела ей ноги. Дамиан и Манью видели, как соседка обошла несколько раз вокруг хижины, жалобно что-то бормоча, и села у дверей. Трудно было разобраться, где собака, а где хозяйка, они совсем слились, только седая голова старухи белела над темным пятном. Донья Канделария всегда так сидела, и если не кашляла и не бранилась, то жаловалась невидимым слушателям, размахивала руками и изо всех сил доказывала что-то. Слушатели, казалось, не могли взять в толк, чего она хочет, и старуха вновь бралась за свое — кричала, трясла палкой, а в конце концов принималась драться. Она сучила руками под темной, развевавшейся на ветру накидкой, вдруг выпрямлялась, замахивалась. Неприятель, надо полагать, убегал. Старуха грозила ему вслед, а потом громко ударяла палкой о землю.

— Вот так… Одним махом… — кричала она.

Было уже поздно. Дамиан и Манью, погоняя овцу, вернулись в свою хижину. Мальчик нес вязанку хвороста и немного воды — все, что набралось по капле за день в тыкву, поставленную у камня. Огонь запылал в очаге, и на противне вновь покрылись загаром зерна пшеницы. Сон пришел быстрее, чем в прошлую ночь, а может статься, собака и мальчик выплакали свое горе.

И так день за днем. Донья Канделария вечно с кем-то спорила и воевала. Пшеница подходила к концу, а ни Мартина, ни Матео не возвращались. Однажды ночью Манью вдруг вскочил и яростно залаял. Послышался глухой удар палки. Пес взвизгнул и умолк. Потом заблеяла овца, и кто-то быстро пошел прочь от хижины. Дамиан, чуть живой от страха, выглянул посмотреть, что случилось. Было темно. Вдали раздался чей-то голос. Мальчик поискал Манью. Тот лежал на земле и еле дышал. Дамиан прижался к собаке и ждал, когда вернется к ней жизнь. Он ничем не мог помочь, только нежно гладил пса и тихо, чтобы не услышали духи, населявшие тьму, повторял: «Манью, Манью». Шло время, и вот собака зашевелилась, слабо застонала и успокоилась, почувствовав, что рядом Дамиан. Он гладил ее по голове и по лохматой спине: «Манью, Манью». Наконец они встали, вошли в дом — и тут занялась заря.

Овец уже не осталось, пасти было некого, и рассвет радовал только потому, что можно снова поесть жареной пшеницы. День за днем уже очень давно они жили ожиданьем еды. Чтобы как-то убить время, мальчик с собакой отправились бродить по окрестностям. Доньи Канделарии не было видно. Может, она дома? Или куда-нибудь ушла? Дамиан вспомнил о ее каждодневных битвах с досаждавшими ей невидимыми существами и побоялся к ней зайти. А вдруг они задушили ее во сне и теперь она недвижно лежит на циновке? А собачка? Наверное, стережет свою хозяйку. Дамиан решил не подходить к этому дому. Да и нам лучше не знать, что стало с бедной старухой. Видно, она умерла с голоду. Но здесь, у подножья гор, все становилось жуткой тайной — так пустынно было тут и неприютно, и так неожиданно нагрянула засуха.

Дамиан не хотел узнавать, почему исчезла соседка, чтобы хоть как-то, по-детски беспомощно отогнать темную судьбу.

На следующий день кончилась пшеница. Только собранная по капле вода еще оставалась в тыквенном сосуде. «Мама! Отец!» Длинные дороги были пустынны. В один из дней — мы не знаем в какой — Дамиан подошел к холму.

— Донья Канделария! — позвал он несколько раз.

«А-а-а-а, а-а-а-а…» — еле слышно ответило эхо. Поля были безмолвны, в далеких хижинах никого не было, а может — там жили тени. «Мама! Отец!» Только пустыня вокруг. И Манью, бедный Манью, такой же одинокий и несчастный. Голод терзал желудок, в глазах плыли синие круги. Вначале голод вызывал страшную тоску, гнетущую тревогу. Потом — только слабость. Дамиан лежал и пил воду из тыквы.

Сколько дней прошло? Сколько ночей? Время исчезло, лишь свет и тень сменялись под ослабевшими, полузакрытыми веками да выл ветер. Ветер выл и сотрясал хижину, и Дамиан чувствовал, что жив — в тишине он забыл бы об этом.

Однажды утром, собрав последние силы, Дамиан открыл глаза и увидел свет. Рядом с хижиной проходила дорога. Мальчик вспомнил слова матери: «Зарежете овцу… а если я дольше задержусь, иди к деду Симону». Правда, овцу резать не пришлось, но еды не было много дней — значит, надо идти. Он вышел из хижины. Манью побрел за ним. Дед жил далеко. Три года назад родители водили Дамиана к нему на праздник святого Антония, но сейчас мальчик почти забыл дорогу. И все же он пошел, положившись на свое чутье. Индейцы умеют находить дорогу в бескрайних просторах Анд. У Дамиана подкашивались ноги, он спотыкался, подошвы стучали по твердой земле. Налетал ветер, дергал за пончо, обдавал пылью. Манью плелся, обмякший и усталый. Они сели отдохнуть на минуту и опять продолжали свой путь. Идти становилось все труднее. Дорога петляла. Ей не было конца. У иссохшего дерева лежал камень. По привычке Дамиан сел под дерево, хотя голые ветки не давали никакой тени.

Высока, очень высока гора Уайра. А гора Руми — еще выше. А выше всех гора Манан, венчающая груду синих и черных вершин, которые удаляются к северу, теснясь и толкая друг друга, точно стадо коров, погоняемое бойким пастухом. У Дамиана помутилось в глазах, его зазнобило, и он свалился на землю. Ему почудился далекий перезвон колоколов. Собака с беспокойством смотрела на него.

— Мама, мама… Я хочу каши, мамочка… — прошептал мальчик.

И затих. Глаза его закрылись, смуглое личико осунулось. Безошибочным собачьим чутьем Манью угадал, что пришла смерть. Он протяжно завыл и лег рядом, как лег Дамиан рядом с ним в ту далекую ночь.