Цирил Космач - Избранное

— Матиц, ты что делаешь? — удивленно спросил Хотеец, который никогда не видел, чтобы Матиц хоть чем-нибудь занимался.

— Палку! — коротко ответил Матиц.

— Ага! — кивнул Хотеец. — А выйдет?

— Выйдет! — в свою очередь кивнул Матиц и показал палку. — Видишь, с этого конца она еще толстовата.

— Ага! Но ты ее немного обстрогаешь!

— Немного обстрогаешь, — повторил Матиц и принялся строгать. Потом зажмурил левый глаз, осмотрел палку и снова покачал головой:

— Видишь, теперь она с этого конца толстовата.

— Ага, похоже, она всегда толстовата с одного конца.

— Всегда толстовата, — подтвердил Матиц и опять взялся за дело.

— А кто тебя научил? — спросил Хотеец.

— Вогричев дядька.

— Ага, ага! Понятно, — кивнул Хотеец, глядя на Матица, который строгал палку то с одного, то с другого конца, и стружка так и летела. Палка становилась все тоньше и в конце концов сломалась у него в руках. Матиц отшвырнул обломки, подскочил к кусту, срезал новый прут, содрал с него кору и взялся строгать снова.

— Ага, ага, — задумчиво кивал Хотеец. — Матиц, ты строгай, строгай. А как будет готова, принеси ее мне посмотреть.

В тот же вечер Матиц прибежал к Хотейцу, однако не с готовой палкой, а с довольно глубоким порезом на ладони. Он моргал огромными мутными глазами и с ужасом смотрел на густую кровь, капавшую с толстых пальцев.

— Умру! — выдохнул он.

— Это ты ножом?

— Ножом.

Хотеец осмотрел рану и беззлобно рассмеялся.

— Матиц, это чепуха.

— Это чепуха, — с глубоким облегчением повторил Матиц.

— Царапина, — заключил Хотеец, промыл рану водкой и перевязал. — Не беспокойся! Кожа не рубаха!

— Кожа не рубаха, — повторил Матиц.

— Да, не рубаха! Кожа всегда сама зарастает, а рубаха нет!

— А рубаха — нет! — повторил Матиц.

— А рубаха — нет. Никогда. И штаны тоже не зарастают. И башмаки. Вот так-то! Когда они разорвутся или если ты их разорвешь, они уже ни на что не годятся.

— Ни на что не годятся.

— Да, не годятся. Можешь выбросить их на помойку.

— Можешь выбросить их на помойку, — повторил Матиц и заморгал своими огромными мутными глазами.

— Правильно, — подтвердил Хотеец. — А кожа всегда годится. Сама зарастает. Поэтому можешь не беспокоиться. Ты еще построгаешь свою палку.

— Еще построгаешь свою палку, — весело повторил Матиц и пошел прочь. За хлевом он срезал ореховый прут и направился к селу.

На следующее утро Устинар и Вогрич привели Матица, был он без рубахи и без штанов.

— Это что за шутки? — удивился Хотеец.

— Откуда мы знаем, — ответили те. — В таком виде он шел по дороге. Если мы правильно его поняли, он выбросил рубашку и штаны на помойку, поскольку они ни на что не годятся, потому как рваные и сами не зарастут.

— Ага! Ага! — закивал Хотеец.

— А теперь ты его убеди, что штаны нужны, хотя они сами не зарастают, — попросили мужики. — Мы ему ничего не говорили, поэтому не ворчи и не причисляй нас к дуракам. Но тебе мы говорим: Матицу надо крепко вправить мозги! Вправь их палкой или без палки, только голым он по деревне больше ходить не будет! Ведь он уже взрослый мужик!

— Хорошо, хорошо! Я ему растолкую, — пообещал Хотеец и повел Матица в дом.

Он прекрасно понимал, что виноват, поэтому не стал наказывать Матица. Он одел его и стал внушать свою мысль.

— На тебе всегда должны быть штаны и рубашка! — строго говорил Хотеец. — Всегда!

— Всегда! — повторил испуганный Матиц и заморгал огромными мутными глазами.

— Если ты снимешь свое тряпье и выбросишь на помойку, карабинеры тебя схватят и посадят в тюрьму!

— Схватят и посадят! — повторил Матиц и еще более испуганно заморгал.

— Правильно. И к тому же отберут у тебя нож.

— Отберут у тебя нож? — повторил Матиц и сунул руку в карман.

— И ты его никогда больше не получишь. А теперь скажи мне, как ты без него будешь строгать палку, а?

Матиц был так напуган, что даже не повторил слова Хотейца.

— Поэтому на тебе всегда должны быть рубаха и штаны! — закончил Хотеец. — Всегда! Днем и ночью!

— Днем и ночью! — повторил Матиц и поднял палец, чтобы получше запомнить этот наказ.

И он его запомнил: впредь жил в меру своих возможностей — никогда не появлялся в деревне голым, а штаны и рубаху не снимал даже ночью. Сидя на скалах и стенах, он строгал палки, ходил из дома в дом, ел, продолжал расти и вырос великаном. Встретив женщину, останавливался и таращился на нее, скалил зубы и громко дышал. Девушки обходили его стороной, если же их было несколько, они забавлялись беседой с ним.

— Говорят, ты женишься на Катре, — поддразнивали они.

— На Катре? — удивленно открывал рот Матиц.

— Может, она тебе не нравится?

— Нет! — решительно качал головой Матиц.

— А почему?

— Катра некрасивая.

— А ты красивый. Был бы еще красивее, если бы не ходил таким заросшим.

— Таким заросшим? — повторял Матиц и чесал подбородок, покрытый редкими курчавыми волосами.

— Мог бы и пообстругаться!

— Пообстругаться? — удивленно моргал Матиц.

— Конечно. Только не сам, порежешься! Пойди к Лопутнику и попроси, пусть пообстругает!

— К Лопутнику, пусть пообстругает! — повторял Матиц, подняв палец, и отправлялся к Лопутнику, сапожнику, который занимался и ремеслом цирюльника, то есть стриг крестьян и брил инвалидов, больных и покойников.

Девушки подшучивали над большим младенцем, а перекупщица Катра, сорокалетняя тучная баба, у которой голова была тоже не совсем в порядке, по-настоящему боялась Матица. Целыми днями, от зари до зари, ковыляла она с двумя корзинами по проселкам и тропам от одного хутора к другому, где скупала яйца, масло и цыплят. Она сердито переругивалась с сельскими девушками, которые уговаривали Матица жениться на ней, а на пустынной дороге содрогалась от страшной мысли, что Матиц может на нее напасть.

— Когда он меня встречает, он всегда останавливается, он на меня смотрит, смотрит на меня! — плача, жаловалась она Хотейцу, бесконечно повторяя глаголы и местоимения.

— Слышал я, слышал, что он на тебя глаз положил, — говорил Хотеец, который любил подшутить над Катрой.

— А ты слышал ты? — кивала головой толстуха. — Как заколотый вол на меня смотрит, смотрит на меня!..

— Катра, ты трясешься попусту, — усмехнулся Хотеец и махнул рукой, — вол не опасен. А заколотый вол тем более!

— Не опасен, не? — обиженно затянула торговка и вытаращила полные слез глаза. — Тебе хорошо смеяться тебе, потому что ты не женщина ты!.. Если бы ты был ты женщина, ты бы тоже трясся бы!..

— Конечно, — поддакнул Хотеец. — Каждая настоящая женщина всегда немного трясется.

— А я не немножко я трясусь, — застонала Катра. — Я вся я трясусь я!

— А вот это уже чересчур, — усмехнулся Хотеец.