Цирил Космач - Избранное

— Краткович, ты просто свинья, настоящая свинья…

— Эх, все свиньи!.. — Краткович взмахнул в воздухе двумя тарелками и начал одновременно вытирать их об свой зад. — Все свиньи: я свинья, ты свинья, оберст [26] Полковник (искаж. нем.). свинья… — Он оглянулся на деда, лукаво подмигнул ему и, понизив голос, добавил: — Император свинья…

Дед вынул изо рта свою великолепную трубку и приготовился что-то сказать, но не успел произнести ни слова: в этот момент в кухню вкатился военный врач. Это был коротконогий, толстый, вечно хмельной венгр. Его голова была кругла, как тыква, и так же лишена живого выражения: маленькие, заплывшие жиром глазки едва мигали, под тупым красным носом топорщились устрашающие усы, которые производили такое впечатление потому, что выглядели на его лице чужими и мертвыми, точно были сделаны из жесткого конского волоса. Этого венгра все мы хорошо знали, так как он уже несколько месяцев жил в «Пекном доме». Он следил за здоровьем солдат тыловой службы, которые заготавливали дрова, прутья для фашин и стрелковых окопов, чинили солдатскую обувь и занимались прочими хозяйственными делами. В случае какой-нибудь беды к нему шли и местные жители. Каждого, кто к нему обращался, он вначале разносил в пух и прах, костил всех его предков и всех потомков, которые могли бы появиться на свет, потом замолкал и отправлялся, куда бы его ни звали. Помогал больному, если только ему еще можно было помочь, и вместо гонорара довольствовался стаканчиком водки. Теперь он, пошатываясь, остановился на пороге, обвел взглядом кухню, коротко кивнул деду и молча уселся за стол в углу. Широко расставив ноги, дабы поудобнее устроить огромный живот, он жестом спросил повара, есть ли что-нибудь выпить. Повар утвердительно кивнул, вышел в сени, запустил руку в ящик, задвинутый под стол, и достал оплетенную бутылку с ромом.

Теперь атмосфера в кухне уже не была непринужденной, за столом сидел хмурый офицер и пил. Мы замолчали, только Краткович, повернувшись спиной к доктору, продолжал «мытье» тарелок и попутно строил такие смешные гримасы, что мы едва удерживались от смеха.

Дед, который все утро, как верный и мужественный страж, нес дозор в сенях и кухне, около полудня, взвесив обстановку, позволил маме выйти из спальни. Она хотела приготовить нам чего-нибудь поесть, но этого не потребовалось, так как мы были уже сыты. Да и места для этого не было — повар занял весь очаг. Он смущенно размахивал маслеными руками и показывал маме на кастрюли и сковородки. Мама тоже взяла кусочек мяса и два пончика и хотела увести нас с собой. Мы упирались и просили разрешить нам остаться в кухне «хотя бы на пять минут», но, прежде чем нам удалось договориться, в дом ворвался Шмонов Изидор. Став на пороге, он с таким серьезным и важным видом смерил взглядом деда и маму, будто его назначили по меньшей мере старостой. Потом он по-взрослому отряхнул свою мокрую шляпу и торжественно пробасил:

— Ну вот! Теперь и она за ним отправилась!..

— Кто?.. Куда?.. — изумилась и встревожилась мама.

— Да кто же еще!.. Войнацева Юстина… За кадетом вслед отправилась… В реку бросилась!.. — скупо цедил слова Изидор с таким видом, будто оделял нас золотыми.

— Господи Иисусе! — перекрестилась мама. — Где ее нашли-то?

— Да еще не нашли…

— Откуда же ты знаешь, что она бросилась в реку? — рявкнул на него дед. — Видел ее кто-нибудь, что ли?

— Н-нет…

— Ну! Так что же ты тут несешь, шут гороховый! — загрохотал дед, замахиваясь на него своей увесистой трубкой.

— Видеть-то ее никто не видел… — пошел на попятный Изидор. — Да только она еще вчера пропала.

— С ребенком? — спросила мама.

— Ясное дело, с ребенком… Бабы с вечера вокруг дома мотаются, всплескивают руками и воют: Иисусе, в реку бросилась! В реку бросилась!.. Она ведь сколько раз говорила, что утопится!

— Войнацевы бабы — дуры… и злючки! — припечатал дед. — Ушла куда-нибудь, вот и все. Знаем мы эти бабьи причуды!

— Куда это ей уходить? — почти вызывающе спросил Изидор, пятясь, однако, к выходу.

— Меня это не касается! Я им не опекун! — мрачно огрызнулся дед и сел на ступеньку.

— Может, она в Подмелье… — предположила мама и с облегчением перевела дух. Все знали, что в трудные моменты Войначихи подавались к каким-то троюродным теткам, жившим на хуторе высоко в горах.

— А!.. — недоверчиво отмахнулся Изидор, с мрачным удовлетворением настаивая на своем. — Чтоб она ушла без тряпок? Так просто, безо всего? В дождь? В наводнение? Да еще ночью?

— А почему бы и нет? — снова вмешался дед. — Войнам их и бабы взбалмошные: чуть что — поминай как звали. Ивана по крайней мере раз десять в одной рубашке в Подмелье бегала.

— Что верно, то верно… — согласился Извдор и смахнул крупную мутную слезу, выползшую из его пустой глазницы. — Только Юстина не такая, как Ивана, Ката или Тина. И вообще с тех пор, как кадет продырявил себе голову, она бесперечь твердит, что и ей такое же суждено.

— Суж-де-но?! — вскипел дед, резко повысив голос. — Не касайся божественного провидения, сопляк несчастный! — Дед поджал тонкие, бескровные губы и ядовито процедил. — Если бы не валялась со своим кадетом под кустами, ничего бы ей не было суж-де-но!

— Отец!.. — воскликнула мама, умоляюще глядя на него.

— И правда! — проворчал дед себе под нос и сплюнул. — От баб и богу-то одни неприятности. И все из-за безрассудства ихнего. Если он их и пускает к себе в рай, то только через ворота милосердия…

— Я пошел, — сказал Изидор и выскочил из сеней.

— Куда? — крикнула ему вдогонку мама.

— За жандармами, — бросил Изидор и припустил по покрытому лужами проселку.

Мы были потрясены. В кухню уже никто не просился, все испуганно жались к маме, ища у нее защиты от ужаса, витавшего в воздухе. Мама подтолкнула нас к лестнице, и мы без разговоров поднялись в ее горенку. Там мы уселись на кровать и молчали. Издали докатывались редкие и глухие отзвуки орудийных выстрелов, чуть заметно сотрясавшие дом. Привалясь к спинке кровати, я, вытягивая шею, смотрел сквозь маленькое окошко на раздавшуюся вширь мутную Идрийцу, тащившую на себе доски и балки, бочки и корзины, блестящие консервные банки и желтые тыквы. Она уже не казалась мне могучей, но ручной, как десять минут назад. Теперь она была темной, коварной и зловещей, и мое отношение к ней изменилось. Так меняется отношение человека к своему старому коню, если тот вдруг ни с того ни с сего лягнет и оскалит длинные зубы. Я смотрел на крупные волны и ждал когда они пронесут мимо мертвую Юстину с мертвой Боженицей в объятиях.

Так мы просидели целую вечность. Длилась эта вечность не более получаса. Счастье детской души в том, что она быстро воспринимает и так же быстро забывает. Мама прижала к себе самого младшего братишку и задумалась. И вот вскоре мы трое открыли дверь и один за другим зашлепали назад в кухню. Широкое лицо повара расплылось в улыбке; он снова усадил нас на скамью за очагом и дал горячих пончиков, которые, однако, оказались не такими вкусными, как раньше. И от давешнего уюта ничего не осталось. Краткович перестал строить гримасы, круглая голова военного врача лежала на столе, и он хрипел и хлюпал, наподобие водопроводной трубы, в которую попал воздух.