Цирил Космач - Избранное

— Ведь он хотел пойти! — взвыла женщина. — Ей-богу, хотел пойти, но я ему сказала: зачем попусту рисковать?

— Ах вот как, — сказал Петер Майцен и невольно выразил вслух свою мысль. — Значит, вы их предали.

— О! — застонала женщина, будто ей всадили нож в спину. — О! — Она зашаталась, словно вся тяжесть предательства и самоубийства мужа только сейчас обрушилась на нее. И вдруг стихла, как бы найдя выход. — Ведь пастушка пошла!

— Пастушка? — удивился Петер Майцен. — Какая пастушка? Яворка?

— А? — спросила женщина.

— Девушка, которой потом отрезали язык?

— Вы уже знаете? — Она смотрела на него, разинув рот, как на чародея.

— Знаю, — подтвердил он. И неожиданно содрогнулся от сознания собственной вины. — Ведь это я его повесил! — пробормотал он. — Я виноват!..

— Да! Вы виноваты! — воскликнула женщина. — Вы и ваш Темникар! И зачем вы выдумываете такие глупости? Не будь вас, он бы еще пожил! Сатана проклятый! — Она схватила будильник и швырнула в Петера Майцена. Часы ударились о дверь и рассыпались. Пружина подкатилась к постели и дрожала там, как грешная душа.

Петер Майцен вспомнил о пружине, звеневшей в Темнике. И, повернувшись, вышел из комнаты.

— Погодите! — закричала женщина и в одной рубашке бросилась за ним. — Погодите! Погодите!

Петер Майцен был уже в сенях.

— Куда же вы? — Она схватила его за руку.

— Уезжаю. Домой, — ответил он и попытался высвободиться.

— Нет! — закричала она в смертельном ужасе. — Нет! Вы выдадите меня!

Он оттолкнул ее.

— Не выдавайте меня! Не выдавайте меня! — Она бросилась к нему и обхватила его обеими руками. — Я дам вам десять тысяч! Двадцать тысяч! Сто тысяч!.. Все вам отдам! Все! Только не выдавайте!

— Это меня не касается! — резко ответил он, отталкивая ее.

— И вы не выдадите меня?

— Я сказал: меня это не касается! — повторил он.

— О… о… о!.. — Она зарыдала и опустилась на пол.

Петер Майцен поднял ее и отвел в спальню. Уложил в постель и повернулся.

— Погодите! — опять закричала женщина. — Погодите, пока я людей позову!

— Ладно, — ответил он. — Я подожду на улице.

Петер Майцен вышел из дому, встал на пороге и рукой провел по лбу, покрытому холодным потом. Но дышалось легче. Не было больше той гнетущей печали, которая весь день прижимала его к земле. Он выпрямился, вдохнул полной грудью и только тут почувствовал, как пусто у него на душе, пусто и безжизненно до боли.

— Кончено! — пробормотал он с отчаянием, сам не зная, что, собственно, кончено. — Все кончено!..

Медленно побрел по аллее. Справа и слева высились прямые деревья. Он не поднимал головы к их вершинам, ибо знал, что они недвижимы и хмуры, подобно караулу у гроба, не поднимал глаз к небу — чувствовал, что оно высокое, очень высокое и темное.

— Кончено!.. — повторил он. — Все кончено!..

Ноги несли его вперед. Возле фонаря он остановился. Опять вытер лоб, покрытый холодным потом. Сел на чемодан и устремил взор в пустоту.

Спустя некоторое время в нем пробудился голос разума. Он осознал, что сидит прямо под висельником и что в этом есть что-то противоестественное и жуткое, но не ужаснулся.

«Послушай, ты сидишь под висельником, которому сам вложил в руки веревку!» — строго заговорил разум.

«О нет! — покачал он головой. — О нет!.. Слишком слаб я для таких дел. Темникар ее дал, Темникар…»

И тут он увидел Темникара. Темникар стоял посреди аллеи в своей старой шинели и старых сапогах, с баклажкой за поясом и топором под мышкой. Был он серый, словно поднялся из пепла собственного дома. Но не из пепла он был, а из металла, закаленного в кровавом пламени, прямой и гордый, и на лице у него застыло величавое выражение борца за справедливость. Ж был он огромен, выше деревьев.

— И я… я хотел написать о нем повесть, — сокрушенно бормотал Петер Майцен. — Хотел написать простую историю о простом крестьянине, а он рос и рос в моем воображении и теперь вот встал передо мной во всем своем величии. Мое перо чересчур слабо. Я создал его лишь в своем воображении, в моем воображении он и останется.

Голова Петера Майцена опускалась ниже. Всеми силами он старался не думать, слишком болезненно колотилось сердце. Тяжелое и холодное, оно стучало в страшной пустоте его груди, точно мертвый железный маятник в мрачной башне…

По лесу прошелестел ветер. К ногам Петера Майцена прилетел дубовый лист, затрепетал, как смертельно раненная птица, и застыл. За ним прилетел другой, потом еще один, будто висельник срывал их с дерева и бросал вниз. Но Петер Майцен не думал о нем. Послышались шаги, и он встал. Охотнее всего он забрал бы сейчас свои вещи и исчез, однако приходилось стоять и ждать.

В круг света постепенно вступили старый Блажич и Чернилогарица, Яворка и маленький кудрявый Янкец с трубой. Мельком взглянули на самоубийцу и перевели взгляд на Петера Майцена.

Он нагнулся за рюкзаком. И услышал вздох старого Блажича и его сокрушенный голос:

— Отмучился!..

— Отмучился!.. — зарыдала Чернилогарица и повалилась на землю. — Ой, отмучился!

Петер Майцен огляделся. Перед ним стояли старик, ребенок и девушка. Их освещали золотые лучи света от закопченного фонаря. Он посмотрел в глубину аллеи. Темникар в самом деле стоял там, громадный и могучий, выше самых высоких деревьев.

Несколько мгновений Петер Майцен смотрел на него, потом поднял чемодан и пишущую машинку.

— Ну, прощайте… — едва смог произнести он и потонул в темной ночи.

А ночь была не такой уж темной. Вскоре печаль вытеснила отчаяние. Он протер глаза и увидел перед собой серую дорогу. Размеренным шагом ступил он на нее. Мир был беспределен, тишина поднималась к самому небу. На дальнем краю беспредельности печально пела труба, над распростертыми крыльями тишины в небе безмятежно плыло белое облако.

Жеф Обрекар прожил немало, около полувека, жизнь его сложилась невесело. До тридцати пяти лет терпело муки его тело, а после тридцати пяти и душа. Тяжкий камень лег ему на сердце, когда объявили войну, давил этот камень по самую смерть. А до войны жизнь Жефа текла мирно, в полном согласии с заповедями и законами, продиктованными богом и императором.

Родители его были Войнац и Войначиха. Войнац — хилый, тихий, беззаветно преданный жене и богу мужичонка, начесывал волосы на лоб и брил усы — жена не любила, когда он выметал ими кашу из ложки. Он и табак жевал только в поле или на дороге, чтобы не пачкать в доме. Жена звала его не иначе как недотепа, а крестьяне брали на поденщину неохотно, поэтому он больше сидел дома, смотрел за детьми, чинил одежду да плел на продажу корзинки и сумки из ивовых прутьев.