Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 10

А Сун-си.

Сан-Франциско, 18..

Дорогой Цин Фу! Я был рад от души, когда наступила моя очередь. За час, который я провел здесь, полицейский суд опостылел мне не меньше, чем тюремная камера. Я не тревожился об исходе своего дела. Я знал, что, как только я расскажу присутствующим здесь американцам, как хулиганы натравили на меня собаку, в то время когда я мирно шел по улице, как собака искусала меня и порвала на мне одежду, как полицейские арестовали меня и посадили в тюрьму, хулиганов же отпустили на волю, — тут в них закипит ненависть к угнетению, живущая в сердце каждого американца, и меня немедля оправдают. Признаюсь, я даже немного испугался за хулиганов, обидевших меня.

Они стояли на виду, не пытаясь даже спрятаться, и я стал побаиваться, что, когда я сообщу об их поступке, присутствующие в порыве праведного гнева могут обойтись с ними слишком жестоко. Быть может, их даже вышлют прочь из страны, как людей, запятнавших себя позорным поступком и недостойных более находиться в ее священных пределах.

Переводчик спросил мое имя и повторил его громко для всеобщего сведения. Решив, что настало время говорить, я откашлялся и начал свою речь по-китайски (по-английски я объясняюсь плохо):

— Услышь меня, о высокородный и могущественный мандарин, и поверь мне! Я шел по улице, исполненный мирных намерений, как вдруг несколько человек стали натравливать на меня собаку и…

— Молчать!

Это был голос судьи. Переводчик шепнул мне на ухо, что я должен молчать. Он сказал, что никаких показаний суд от меня не примет. Если я желаю что-либо сообщить, то должен действовать через адвоката.

У меня не было адвоката. Утром к нам в камеру приходил адвокат, выступающий в полицейском суде (в более высоких кругах общества он носит наименование «подпольного ходатая»), и предлагал мне свои услуги, но я вынужден был отказаться, так как не имел ни денег, ни залога, который мог бы послужить ему обеспечением. Я сообщил об этом переводчику. Он сказал, что тогда я должен найти свидетелей. Я осмотрелся по сторонам, и надежда ожила во мне.

— Вызовите вон тех четырех китайцев, — сказал я. — Они видели всё, что происходило. Я запомнил их лица. Они подтвердят, что белый человек натравил на меня собаку без всякого повода с моей стороны.

— Из этого ничего не выйдет, — сказал он, — В Америке белые люди могут давать свидетельства против китайцев, но китайцы не могут свидетельствовать против белого человека.

Я похолодел от ужаса. Но тут же кровь бросилась мне в голову: он посмел клеветать на убежище угнетенных, где все люди свободны и равны, совершенно свободны и совершенно равны. Я почувствовал презрение к этому лопочущему по-китайски испанцу, который порочит страну, приютившую и питающую его. «Пусть он опалит себе глаза», — подумал я, взглянув на пламенные строки великой и замечательной американской Декларации независимости, которую мы переписали золотыми буквами у нас в Китае и повесили над домашним алтарем и в наших храмах, — я имею в виду слова о том, что все люди «сотворены свободными и равными».

Но, увы, Цин Фу, этот человек оказался прав. Да, он был прав. Мои свидетели сидели тут, в зале суда, а я не мог вызвать их. Но вот в моей душе снова затеплилась надежда. В зал суда вошел мой белый друг, и я понял, что он пришел, чтобы помочь мне. Я был уверен в этом. На сердце у меня стало легче. Проходя мимо, он незаметно шепнул мне: «Не бойся!», и моего страха как не бывало. Но хулиганы тоже узнали его, стали злобно поглядывать на него и грозить ему кулаками. А вслед за тем оба полисмена, арестовавшие меня, устремили на него пристальный взгляд. Сперва мой белый друг его выдерживал, потом понурил голову. Они не сводили с него глаз и сверлили его взглядом до тех пор, пока он не опустил голову совсем. Судья, который все это время вел с кем-то приватную беседу, вернулся к моему делу. И вот это дело, имевшее для меня жизненную важность, от которого зависела не только моя судьба, но и судьба моей жены и наших детей, началось слушанием, было заслушано, закончилось слушанием, было занесено в протоколы суда, записано газетными репортерами и забыто всеми, кроме меня, все — в течение двух минут.

— Слушается дело А Сун-си, китайца. Свидетели по делу — полисмены О'Фланнаган и О'Флаэртн. Что вы имеете сказать, О'Фланнаган?

Полисмен. Он нарушил порядок на Корпи-стрит.

Судья. Имеет ли обвиняемый свидетелей?

Молчание. Белый друг поднимает голову, встречает взгляд полисмена О'Флаэрти, слегка краснеет, встает и покидает зал суда с опущенной головой, избегая глядеть на окружающих.

Судья. Пять долларов или десять суток!

В растерянности я сперва обрадовался приговору, но радость прошла, когда я разобрался и понял, что он хочет взыскать с меня пять долларов штрафа или посадить в тюрьму на десять суток, если я не заплачу денег.

В толпе арестованных было двенадцать или пятнадцать китайцев, которые обвинялись в мелких кражах и других правонарушениях. Дела их, как правило, решались мгновенно. Если обвинителем выступал полисмен или другой белый человек и адвокат китайца не мог выставить против него белых свидетелей, то дело можно было считать законченным, так как ни сам обвиняемый китаец, ни его соотечественники не имели права голоса в суде, а показание белого человека считалось достаточным для судебного решения. Суд не разводил долгих церемоний и быстро приговаривал китайца либо к тюремному заключению, либо к штрафу. Раз или два оба тяжущиеся — и истец и ответчик — были китайцами. В этих случаях разрешалось вызывать свидетелей-китайцев, которые давали суду свои показания с помощью переводчика. Присяга в суде без традиционного древнего обряда, при котором обезглавливают курицу и жгут желтую бумагу, не имела большого значения для необразованной части моих земляков, и обе стороны с легкостью находили сколько угодно свидетелей, не имевших понятия о существе дела и готовых показывать все что угодно. Суд основывал свой приговор на показаниях большинства свидетелей, но у судьи обычно не хватало терпения выслушать всех. Поэтому, когда ему надоедало, он объявлял, что свидетельских показаний достаточно и, подсчитав те, что выслушал, выносил свое решение.

К полудню заседание суда закрылось, и тех из нас, кому не повезло, повели под стражей в тюрьму. Судья поехал домой, адвокаты, полисмены и публика отправились по своим делам, и хозяевами мрачного зала суда остались Пустота, Безмолвие и Стиггерс — газетный репортер, который, как мне сказал один старый китаец, сейчас усядется сочинять отчет, где будет превозносить до небес полицию и чернить китайцев и покойников.

А Сун-си.