Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 10

Молчание.

— Это сорок девятая Второзакония… от шестьдесят четвертой до девяносто седьмой включительно. Мне кажется, нам всем следовало бы почаще перечитывать их.

Молчание.

— Может, и так. Я обычно употребляю шпильку для волос.

Молчание.

— Что вы сказали? (В сторону.) Дети, тише!

Молчание.

— Ах, год! Господи, а мне показалось, будто вы сказали кот.

Молчание.

— И с каких пор?

Молчание.

— Да что вы! Вот не знала!

Молчание.

— Вы удивляете меня! Ведь это ж, по-видимому, совершенно невозможно!

Молчание.

— Кто делает?

Молчание.

— Господи помилуй!

Молчание.

— И что только на свете творится!.. Неужто прямо в церкви?

Молчание.

— И ее мать там была?

Молчание.

— Господь с вами! Миссис Баглей! Я б со стыда сгорела! Что же они делали?

Молчание.

— Я, конечно, не могу быть совершенно уверена; ведь у меня нет под рукой нот; впрочем, мне кажется, это будет вот так: тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля, трам-та-рам-ля-ля-ля-ля! Ну а потом повторяется.

Молчание.

— Да… по-моему, это очень мило… и очень торжественно и выразительно, но только если выдержать андантино и пианиссимо.

Молчание.

— Ах, леденцы, леденцы! Но я никогда не позволяю им есть сладости. Да, впрочем, они и не могут, во всяком случае пока у них нет зубов.

Молчание.

— Что?!

Молчание.

— Нет, нисколько… продолжайте. Да, он здесь… пишет. Нет, это ему не мешает.

Молчание.

— Хорошо. Я приду, если смогу. (В сторону.) Господи, просто рука отваливается держать эту штуку. Чтоб ей…

Молчание.

— Нет, нет, нисколько. Я люблю поговорить… Только боюсь, не задерживаю ли я вас…

Молчание.

— Что, гости?

Молчание.

— Нет, мы никогда не кладем на них масла.

Молчание.

— Да, это прекрасный способ. Но все поваренные книги говорят, они становятся вредны, когда проходит сезон. Да он их все равно не любит… особенно консервированные.

Молчание.

— Нет, мне кажется, это слишком дорого, мы никогда не давали больше пятидесяти центов за пачку.

Молчание.

— Вам надо идти? Тогда до свиданья.

Молчание.

— Да, по-моему так. До свиданья.

Молчание.

— Хорошо, в четыре часа, я буду готова. До свиданья.

Молчание.

— Очень благодарна, очень. До свиданья.

Молчание.

— Да нет, нисколько!.. совсем не устала… Какая?.. Ах, как я счастлива слышать это от вас. До свиданья. (Вешает трубку и говорит: «Ох, прямо рука отвалилась!»)

Мужчина просто сказал бы: «До свиданья» — и на этом кончил. Но женщины — нет! Они не таковы, — я это говорю в похвалу им, — резкость им не по нраву.

Этот рассказ я слышал от знакомого майора и записал его со всей точностью, на какую был способен.

Зимой 1862/63 года я был комендантом форта Трамбул, в Нью-Лондоне, Коннектикут. Может, наша жизнь там была и поспокойнее, чем на фронте, но все же хлопот хватало: по разным причинам приходилось все время быть настороже. На Севере тогда конца не было слухам о шпионах мятежников, — говорили, что они проникают всюду, чтобы взрывать наши форты, поджигать наши гостиницы, засылать в наши города отравленную одежду и прочее в том же роде. Вы сами, конечно, хорошо помните то время. Все это заставляло нас не дремать и разгоняло обычную скуку гарнизонной жизни. Кроме того, наш форт служил еще и пунктом рекрутского набора, стало быть нам недосуг было предаваться приятным мечтам или болтаться без дела… Куда там! Несмотря на всю нашу предусмотрительность, половина набранных за день рекрутов смывалась от нас в первую же ночь. Рекрутам платили так щедро [119] Во время Гражданской войны в США (1861-1865) богатые люди были освобождены от призыва в армию. Согласно федеральному закону о воинской повинности, принятому Конгрессом 3 мая 1863 г., можно было купить вместо себя рекрута, заплатив за него определенную сумму денег. , что у новобранца, сунувшего часовому три-четыре сотни долларов, чтобы тот дал ему удрать, все еще оставалась на руках сумма, представляющая для бедного человека целое состояние. Да, как я уже сказал, дремать нам не приходилось. Итак, однажды я сидел у себя и писал, когда в комнату вошел бледный, оборванный паренек лет четырнадцати — пятнадцати, вежливо поклонился и спросил:

— Скажите, пожалуйста, здесь записывают рекрутов?

— Да.

— Не запишете ли вы меня, сэр?

— Боже мой, конечно нет! Ты слишком молод, мой мальчик, и слишком мал.

На его лице отразилось разочарование, быстро сменившееся глубоким унынием. Он медленно повернулся, словно собираясь уходить, затем снова взглянул на меня и сказал голосом, хватающим за сердце:

— У меня в целом свете нет ни дома, ни друга. Если бы только вы могли записать меня!

Но об этом, конечно, не могло быть и речи, что я и сказал ему так мягко, как только сумел. Затем предложил ему погреться у печки и добавил:

— Подожди, я дам тебе чего-нибудь поесть. Ты проголодался?

Он не ответил, да и не нужно было отвечать: признательность, отразившаяся в его больших кротких глазах, была красноречивее любых слов. Он подсел к печке, а я продолжал писать. Изредка я украдкой посматривал на него. Я заметил, что хотя его одежда и обувь в грязи и порваны, но сшиты хорошо и из хорошего материала. Это наводило на размышления. Вдобавок у него был тихий мелодичный голос, глубокие печальные глаза; его манеры и обращение говорили о хорошем воспитании; очевидно, бедняга попал в беду. В общем, я заинтересовался.

Однако постепенно я углубился в работу и совсем забыл о мальчике. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но наконец я случайно поднял глаза. Мальчик сидел ко мне спиной, по мне была видна одна щека, и по этой щеке катились слезы.

«Господи помилуй, — сказал я себе. — Я совсем забыл, что бедный малый голоден». И, желая искупить свою жестокость, сказал:

— Пойдем, паренек, пообедаешь со мной. Я сегодня один.

Он снова обратил ко мне благодарный взгляд и весь просиял. У стола он подождал, положив руку на спинку стула, пока я сяду, и лишь потом сел сам. Я взял нож, вилку… да так и застыл: мальчик, склонив голову, читал про себя молитву. Тысячи смутных воспоминании детства нахлынули на меня, и я вздохнул, подумав, как далеко отошел я теперь от религии, от бальзама, который она проливает на израненные души, от ее утешения и поддержки.

За едой я заметил, что юный Уиклоу — его звали Роберт Уиклоу — умеет обращаться с салфеткой; одним словом, не вдаваясь в подробности, скажу, что мальчик этот явно был хорошо воспитан. Меня покорила его простодушная искренность. Говорили мы главным образом о нем, и мне не стоило труда выведать всю его историю. Когда он сказал, что родился и рос в Луизиане, мое расположение к нему еще более возросло, потому что я и сам некоторое время жил в тех краях. Я знал все о «прибрежном» районе Миссисипи, любил эти места и не настолько давно уехал оттуда, чтобы охладеть к ним. Мне приятно было даже просто слышать от него знакомые имена и названия — настолько приятно, что я нарочно направлял разговор так, чтобы ему приходилось произносить их. Батон-Руж, Плакмин, Дональдсонвилл, Коса на Шестидесятой миле, Бонне Карре, Якорный причал, Кэрролтон, Причал паровых судов, Причал пароходов, Новый Орлеан, Чупитула-стрит, Эспланада, улица Добрых Детей, отель св. Шарля, площадь Тиволи, Шелл-Род, озеро Поншартрэн; но особенно восхитительно звучали для меня: «Р. Э. Ли», «Натчез», «Затмение», «Генерал Квитмен», «Дункан Ф. Кеннер» и названия других знакомых старых пароходов. Я словно снова очутился там — так живо представилось мне при звуке этих названий все, что они обозначали. Вот вкратце история маленького Уиклоу.