Арчибалд Кронин - Памятник крестоносцу

Глазки Шарпа сверкнули.

— Неуместный юмор едва ли поможет вам.

— Уверяю вас, я настроен отнюдь не юмористически. Я просто пытаюсь показать вам, насколько нелепа ваша позиция, которая мне лично представляется не более как пережитком викторианского ханжества. Из таких же вот соображений в свое время оплевывали и поносили «Завтрак на траве» Мане, ибо он нарисовал там двух обнаженных женщин. А ведь все большие художники писали с натуры. Великое творение Гойи «Маха» изображает герцогиню Альба, лежащую на кушетке без единого клочка одежды. Я не сомневаюсь, что эта картина привела бы вас в ужас. А в «Олимпии» вы увидели бы лишь возмутительно голую бабу. Вы забываете, что похотливо и двусмысленно выглядят именно слегка прикрытые фигуры. Природа — чистая и неприкрашенная — никогда не может быть непристойной. Символика образов и драматическое содержание моих панно требовали наготы. Но это целомудренная нагота, а не похотливая, полузадрапированная, какую вы, видно, предпочитаете, тогда как я нахожу ее пригодной лишь для украшения стен в публичных домах.

Председатель, подумав о своих трех дочерях, присутствующих в зале, неодобрительно нахмурился:

— Я попросил бы вас употреблять более умеренные выражения.

— Можете не сомневаться, господа судьи, ответчик по опыту знает, как выглядят подобные дома. — И, повернувшись к Стефену, Шарп уже без всякой усмешки назидательно сказал: — Я не могу согласиться с тем, что выставлять напоказ сокровенные части человеческого тела — целомудренно и скромно. Я считаю это непристойным.

— В таком случае почему же они выставлены напоказ во всех крупнейших галереях мира? В одном только музее Прадо вы найдете несколько десятков статуи работы таких мастеров, как Микеланджело и Донателло, у которых, выражаясь вашими словами, «все сокровенные части человеческого тела выставлены напоказ».

Шарп не стал препираться и перешел к следующему вопросу:

— Мне кажется, некоторое время тому назад, говоря о своих работах, вы употребили слово «целомудренные». В таком случае потрудитесь объяснить: вы что же, считаете насилие над женщиной целомудренным актом?

— Применительно к насильнику — нет.

— Однако вы не можете не признать, что вы изобразили на своей картине самый акт… изнасилования — да простят меня за то, что я употребил это слово.

— По мне так можете употреблять его.

— Благодарю за любезное разрешение. Это, однако, не очень приятное слово.

— Но оно есть в словарях.

— И у него весьма неприятный смысл. Не будете ли вы так любезны сообщить суду, почему вы избрали именно эту непотребную тему для своей работы?

— Возможно, я руководствовался неким прецедентом.

— Каким же это прецедентом, сэр?

— Примером старых итальянских мастеров, как вы, следуя классическим канонам, изволили назвать их, — ведь вы питаете к ним такое уважение и так восхищаетесь ими. Они постоянно прибегали к этой теме.

— И вы ждете, что мы вам поверим?

— Я не жду от вас ничего, кроме невежества и предубежденности. Тем не менее это правда. Например, Тициан, самый старый из старых итальянцев — он дожил до девяноста девяти лет и был погребен с великой пышностью, хоть и был художником, — неоднократно использовал эту тему, причем наиболее яркое свое выражение она получила в «Похищении Европы». Его же кисти принадлежит «Похищение сабинянок» — одна из знаменитейших в мире картин; потом есть еще картина Прудона «Похищение Психеи». Все эти полотна висят в Лувре, вы там, конечно, бывали и не можете не согласиться со мной, что эта галерея пользуется весьма почтенной репутацией. Да взять хотя бы одну только тему соблазнения Данаи — она была использована Тицианом, Корреджо и Рембрандтом. Правда, этот последний не принадлежал к старой итальянской школе, однако был небезызвестным художником, а у него Даная изображена в виде женщины, которая лежит на постели, совершенно нагая и ничем не прикрытая.

Воцарилось молчание. У Шарпа был несколько смущенный вид, на щеках его проступили багрово-красные пятна, и он взглянул на судей, как бы взывая о помощи. Председатель, посовещавшись со своими коллегами, посмотрел сквозь очки на Стефена.

— А кто такая эта Даная, на которую вы тут ссылаетесь?

— Дочь царя Акрисия.

— И она была жертвой… м-м… такого насилия?

— Да.

— Со стороны кого же?

Тут Стефен на свою беду увидел возможность свести счеты. С ледяной усмешкой он ответил:

— Со стороны Зевса… который накрыл ее золотым дождем.

На галерее захихикали, но Глин, стоявший теперь в толпе у дверей и напряженно следивший за происходящим, даже не улыбнулся. Он увидел, как судья вспыхнул от досады, и понял, что Стефен испортил все дело. Шарп, который не дремал, быстро воспользовался благоприятным моментом:

— Господа судьи, я считаю, что эти исторические анекдоты не имеют никакого отношения к делу. Вернемся к разбираемому вопросу. — И он повернулся к Стефену: — Вы признаете, что намеренно нарисовали эту сцену?

— Что значит намеренно? А как же, по-вашему, могла она попасть на полотно — случайно?

— Мистер Десмонд, — сурово вмешался председатели, — я должен предупредить вас, что считаю тон ваших ответов совершенно недопустимым.

— Эго только означает, ваша милость, что я и в самом деле такой, каким вы меня считаете: ведь именно в этом меня и обвиняют.

— Продолжайте, мистер Шарп.

— Ваша милость, я пытаюсь добиться от обвиняемого прямого ответа на вопрос о том, почему он изобразил сцену изнасилования.

— Вы будете отвечать, сэр?

— Я изобразил ее потому, что мне хотелось подчеркнуть зверства и ужасы, которые сопутствуют всякой войне, однако быстро забываются и изглаживаются из памяти или, что еще хуже, прославляются во имя патриотизма.

— Должен ли я понять вас так, что вы считаете и наших солдат повинными в подобных преступлениях?

— А чем они лучше других людей? Разве только противник способен быть палачом и варваром?

— Бы сейчас сказали «противник». Но вы ведь его и в глаза не видели.

— Нет.

— Отчего же — поджилки тряслись?

— Чтобы быть художником, требуется тоже немало мужества.

— Причем тут мужество?

— А притом, что приходится терпеть людское глумление.

— Разве это имеет отношение к делу, мистер Шарп? — вмешался один из судей. — Ведь мы не обвиняем мистера Десмонда в трусости.

— Ваша милость, — воскликнул Шарп, — заслуги ответчика в военное, или, точнее, в мирное, время хорошо известны и говорят сами за себя. Но я больше не буду этого касаться, раз вам так угодно. Однако, — и он снова повернулся к Стефену, — я хотел бы задать вам еще один вопрос. Какое вы имеете право навязывать нашей мирной богобоязненной общине свой извращенный взгляд на жизнь?