Михаил Булгаков - Том 4. Белая гвардия, Дни Турбиных

Шервинский. Чего ты ко мне пристал? Я, что ли, виноват в катастрофе? Я сам ушел последним из дворца. Ночью. Когда в предместье уже показывалась неприятельская конница. И кроме того, не забудь, пожалуйста, что я предупредил Малышева, и если б не я — я, может быть, не имел бы удовольствия беседовать с тобой сегодня.

Мышлаевский. Ты герой. Мы тебе очень признательны. Кстати о героях: не можешь ли ты мне сказать, где сейчас находится его светлость пан гетман всея Украины?

Шервинский. Тебе зачем?

Мышлаевский. А вот зачем. Если бы мне сейчас попалась эта самая светлость, я взял бы ее за ноги и хлопал бы головой о тротуар, пока не почувствовал себя бы удовлетворенным. А вашу штабную ораву в уборной нужно утопить.

Шервинский. Господин Мышлаевский, поосторожнее. Попрошу вас прекратить этот тон — я такой же офицер, как и вы.

Николка. Господа, тише.

Студзинский. Прошу вас, господа, сейчас же прекратить, этот разговор совершенно ни к чему не ведет.

Мышлаевский. Да ведь обидно. За что ухлопали Най-Турса? Какой был офицер! Алешку зачем подстрелили?

Студзинский. При чем тут Шервинский? Что ты, в самом деле, пристал?

Шервинский. Поведение капитана Мышлаевского…

Николка. Господа!

Лариосик. Зачем же ссориться?

Мышлаевский. Ну ладно. Брось, баритон, я погорячился. Уж очень жаль.

Шервинский. Довольно-таки странно.

Студзинский. Бросьте, голубчик, не до этого совсем.

Молчание

Мышлаевский. Ну, как у него?

Николка. Сорок температура. Доктор говорит, что, кроме раны, еще сыпной тиф.

Выходит Елена, берет со стола склянку. Все встают.

Мышлаевский.Ну как у него, Леночка?

Елена. Бредит.

Мышлаевский. Жаль бабу… (Пауза.) Ну что ж, господа, кваканьем тут ничего не поможешь. Одним словом, все остаемся ночевать.

Шервинский. Конечно. Нельзя же оставить Елену одну.

Студзинский. Если Елена Васильевна разрешит…

Мышлаевский. Конечно, разрешит. Что ж тут не разрешать? Деваться нам некуда. По всем квартирам, наверно, ходят. Ищут офицерские душеньки.

Шервинский. Будьте покойны.

Пауза.

Мышлаевский. Так что ж, он, стало быть, при тебе ходу дал?

Шервинский. Конечно, при мне. Я был до последней минуты.

Мышлаевский. Дорого бы дал, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Что ж ты не пришиб его как собаку на месте?

Шервинский. Ты б сам его пришиб.

Мышлаевский. Пришиб бы. Клянусь Богом. Что он тебе, по крайней мере, говорил на прощанье?

Шервинский. Гетман обнял меня и поцеловал, поблагодарил за хорошую службу.

Мышлаевский. Так-с. Впрочем, я так и полагал. Не подарил ли чего-нибудь еще на прощанье? Например, золотой портсигар с монограммами?

Шервинский. Да, подарил портсигар.

Мышлаевский. Ты меня извини, баритон. Человек ты, в сущности, не плохой, но есть у тебя какая-то странность.

Шервинский. Не объяснишь ли, что ты хочешь сказать?

Мышлаевский. Нет, нет. Ты не сердись, ради Бога. Не хочется мне тебя затруднять… Ну, а если б я сказал, покажи портсигар.

Шервинскиймолча показывает портсигар.

Студзинский. Черт возьми!

Мышлаевский. Убил. Действительно монограмма.

Шервинский. Господин Мышлаевский, что нужно сказать?

Мышлаевский. Сию минуту. Господа, при вас прошу у него извинения.

Николка. Что ж он тебе при этом, Леня, говорил?

Шервинский. Обнял и сказал: «Леонид Юрьевич, примите от меня последнюю память о нашей совместной службе». И прослезился.

Лариосик. Прослезился, скажите, пожалуйста.

Мышлаевский. Верю. Всему теперь верю.

Николка. Целый фунт весит, вероятно.

Шервинский. Восемьдесят четыре с половиной золотника.

Мышлаевский. Да, чудеса в решете. Ну что ж, господа, стало быть, дежурство у Алеши учиним?

Студзинский. Конечно.

Мышлаевский. Спать все равно не придется.

Николка. Какой тут сон?

Мышлаевский. Знаете что, ребята? Раскинем столик, поиграем в винт, время будет незаметно идти.

Студзинский. Неудобно как-то.

Николка. Что же тут неудобного, господин капитан?

Мышлаевский. Почему неудобно? Сядем впятером с выходящим. Выходящий будет Елену сменять. По крайней мере, забудешься немного.

Николкаприготовляет ломберный стол.

(Лариосику.) Вы играете?

Лариосик. Я. Я, видите ли… Да… Играю… Только очень, очень скверно. Я играл, знаете ли, в Житомире с сослуживцами моего покойного папы, с податными инспекторами. Они меня так ругали, так ругали…

Мышлаевский. Да что вы? Впрочем, податные инспектора — известные звери. У нас вы можете не беспокоиться. Мы люди тихие.

Шервинский. У Елены Васильевны принят тон корректный.

Лариосик. Помилуйте, я сразу это заметил. Вообще, дом Турбиных произвел на меня самое приятное впечатление. Здесь, несмотря на все эти ужасные события, как-то отдыхаешь душой, забываешь свои душевные раны, которые есть, конечно, у каждого. А нам, израненным, так нужен покой, так хочется предаться мечтаниям.

Мышлаевский. Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете?

Лариосик. Я? Да, пишу.

Мышлаевский. Так-с. Извините, что я вас перебил, продолжайте, пожалуйста. Так вы говорите — отдаться мечтаниям? Что касается Житомира, судить, конечно, не берусь, но у нас здесь мечтать трудно. (Николке.) Ты щетку смочи водой, а то пылит здорово.

Николказажигает свечи.

Студзинский. Хорошенькие мечтания!

Лариосик. Я сам понимаю. Конечно, когда весь мир погряз в кровавых ужасах гражданской войны, трудно сосредоточиться в своей личной жизни. Я хотел только сказать, что за этими кремовыми шторами как-то смягчаются наши острые переживания. Елена Васильевна распространяет какой-то внутренний свет, тепло вокруг себя, да и все ваше общество кажется мне дружной семьей… Я, видите ли, только что пережил личную драму. Ну, не будем говорить о ней…

Мышлаевский. Что ж, вы, конечно, правы в том, что касается Елены Васильевны и всего семейства Турбиных. Виноват, ваше имя-отчество: Ларион Иванович, если не ошибаюсь?

Лариосик. Ларион Ларионович. Но, право, мне бы было очень приятно, если бы вы меня называли попросту — Ларион.

Мышлаевский. Ну что ж. Вот, даст Бог, сойдемся поближе. За фасонами мы особенно не гоняемся.