Михаил Булгаков - Том 6. Кабала святош

Булгаков вспомнил «шахтинское дело», судебный процесс по делу Промпартии, арест Александра Васильевича Чаянова и многих его коллег и единомышленников по так называемой «Трудовой крестьянской партии», которая не была организационно оформлена. То и дело в газетах мелькали имена крупнейших ученых в различных областях науки как вредителей, способствовавших якобы развалу советской экономики и сельского хозяйства. Арестованы были и осуждены такие известные экономисты, как В. Г. Громан, В. А. Базаров, Н. Д. Кондратьев, такие известные историки, как Н. Л. Лихачев, М. К. Любавский, С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле. Знаменитый химик В. Н. Ипатьев отказался вернуться из заграничной командировки, за границей также оставались крупнейшие физики, биологи, химики.

В Москве и Ленинграде были арестованы известные славинисты, такие, как Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинский, А. М. Селищев, В. Н. Сидоров, В. В. Виноградов, Н. Л. Туницкий, В. Н. Кораблева, К. А. Копержинский, С. А. Щеглов, А. Б. Никольская… Аресту и допросам подвергли этнографов, искусствоведов, художников. Все они были «виновны» как организаторы и активные участники «Российской национальной партии», многие из них были осуждены на длительные сроки заключения и ссылки. Некоторым из них повезло, и они вернулись к своей работе, но многим пришлось пройти все круги лагерного ада.

За что же обвиняли русских славинистов, этнографов, художников, искусствоведов?

В интересной книжке Ф. Д. Ашнина и В. М. Алпатова «„Дело славистов“: 30-е годы». Ответственный редактор Н. И. Толстой. М., Наследие, 1994, приводится множество фактов о том, как было сфабриковано судебное дело о причастности к несуществующей «Российской национальной партии».

Достаточно было Г. А. Ильинскому покритиковать «учение» Марра, как он тут же был объявлен антимарксистом, а его представление о родстве славянских языков — «буржуазной идеей». «Мы не имеем возможности рассказать о всех эпизодах травли Селищева, — пишут авторы книги. — Приведем лишь выдержки из выступления М. Н. Бочачера на методологическом секторе НИЯЗа 12.03.32: „Профессор Селищев в этой борьбе за Македонию стал… сторонником болгарского империализма… Нужно уметь разглядеть за „учеными“ выкрутасами политическое лицо царско-буржуазного разведчика… Перейду к книге „Язык революционной эпохи“. Эта книга очень талантлива. В этой книге очень тонко и умело скрыта клевета на нашу революцию“. Вывод, „Работы Селищева — это работы идеологического интервента. Не только великодержавного шовиниста, но и капиталистического реставратора… Наше слово будет словом разоблачения идеологического интервента (Аплодисменты)“.

„Главным конкретным пунктом обвинений“ против директора Русского музея, известного художника, искусствоведа и музейного работника П. И. Нерадовского было создание в 1922 году и сохранение вплоть до дня ареста экспозиции залов, посвященных русскому искусству дореволюционного периода, которая, как сказано в деле, „тенденциозно подчеркивала мощь и красоту старого дореволюционного строя и величайшие достижения искусства этого строя“ (с. 27–28, 37).

В обращении к председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову Петр Иванович Нерадовский вспоминал эти „обвинения“ в мае 1956 года: „Это осуждение было совершенно необосновано. Меня допрашивали 19 раз, и на каждом допросе разные следователи предъявляли мне разные обвинения. Меня заставляли письменно изложить мою вину. Все, что я писал, или рвалось, или признавалось не тем, что от меня хотели получить. Меня спрашивали, вел ли я занятия с сотрудниками Музея, читал ли им лекции. Я отвечал, что проводил занятия с сотрудниками, читал им лекции по русскому искусству, потому что считал необходимым вести такие занятия для повышения квалификации сотрудников музея. Тогда мне говорили: „Ну, вот, значит, вы вели контрреволюционную пропаганду“ и т. д. В другой раз меня обвинили в том, что я хранил оружие для фашистов.

Я ответил, что действительно принял в Музей, вместе с художественными коллекциями, коллекции ценного старинного оружия, кремневые пистолеты, сабли и др., но сдал ее без остатка по акту в арсенал Государственного Эрмитажа.

Обвиняли меня также в том, что я входил в контрреволюционную организацию, возглавляемую академиком Вернадским, но я с чистой совестью отвечал на это обвинение, что такой организации не знал, так же как не знал никакой другой контрреволюционной организации.

После многих месяцев одиночного заключения ночными допросами, угрозами арестовать жену и сестру, „если я не признаю себя виновным“, мое настроение в процессе следствия было доведено до крайней подавленности…“

Не менее драматически сложилась судьба Петра Дмитриевича Барановского, всю жизнь боровшегося за сохранение памятников отечественной старины и культуры. Много лет спустя после ареста в те же, 30-е годы, он писал в Комитет Госбезопасности: „Тридцать лет, прошедших с тех дней, — писал Барановский в 1964 году, — прожитые в напряженном труде, постепенно сгладили остроту боли и горечь воспоминаний об этих событиях в моей жизни. Но все же они остались как нечто кошмарное, болезненное… 1933 год, роковой для меня, был очень тяжелым годом для охраны памятников истории культуры нашей родины. Провозглашенные В. И. Лениным и запечатленные в законодательных распоряжениях установки о бережном отношении к памятникам прошлой культуры, стали приходить в забвение и серьезно нарушаться. В Москве деятельно работал трест по разборке зданий — памятников старины. Такое отношение к памятникам культуры в центре давало не меньшее отражение и на периферии страны, и древние города быстро утрачивали свой характерный исторический облик. Небольшая группа специалистов, преданных делу охраны и реставрации памятников старины, истощали свои усилия в попытках доказать их ценность для народа и что такое отношение является результатом непонимания или же забвения и неуважительного отношения к заветам и установкам В. И. Ленина. Но эти усилия большею частью были бесплодны.

Для характеристики напряженной борьбы на этом поприще я приведу только один факт, случившийся за несколько дней до нашего ареста, имеющий весьма показательный характер. В сентябре 1933 я и архитектор Б. Н. Засыпкин были направлены от Комитета по охране памятников при ВЦИКе для переговоров о памятниках в Москве, по вызову, к Заместителю председателя Московского совета т. Усову. В длительной беседе с ним выявились две противоположных и непримиримых позиции. Наши аргументы в защиту памятников, на основе установок, данных В. И. Лениным, полностью отвергались Усовым, и нам с полной категоричностью было объявлено, что Московским Советом принята общая установка очистить город от старого хлама, который мы именуем памятниками и тем тормозим социалистическое строительство…“