Михаил Булгаков - Том 8. Театральный роман

На следующий день попытались попасть в Колонный зал, где лежало тело покойного, но очередь народа тянулась по Тверской и начиналась где-то очень далеко.

Запись 20 февраля: „Проводила М. А. в Большой. Вышли из метро на площадь Дзержинского, потому что на Театральную не выпускали.

М. А. был на репетиции „Руслана“, потом его позвали на совещание о том, как организовать приветствие Блюменталь-Тамариной к ее 50-летнему юбилею. А потом он с группой из Большого театра вне очереди был в Колонном зале. Рассказывал, что народ идет густой плотной колонной (группу их из Большого театра присоединили к этой льющейся колонне внизу у Дмитровки). Говорит, что мало что рассмотрел, потому что колонна проходит быстро. Кенкеты в крепе, в зале колоссальное количество цветов, ярчайший свет, симфонический оркестр на возвышении. Смутно видел лицо покойного“.

Назначенное чтение „Записок покойного“, на котором должны были присутствовать Раевский, Дорохин, Ардов с женами, пришлось отменить. „У М. А. дурное настроение духа“, — констатировала Елена Сергеевна.

Донимали Михаила Афанасьевича самодеятельные авторы… Как-то совершенно неожиданно для него зашел к нему бухгалтер Большого театра и попросил прочитать его пьесу. Пришлось прочитать и всерьез обсуждать очень плохую пьесу, да так, чтобы не обидеть автора, весьма полезного в театре человека, но возомнившего себя драматургом. А на улице как-то встретил знакомого актера, разговорились, оказалось, что и актер написал пьесу, затащил Михаила Афанасьевича к себе домой, прочитал отрывок и выжидающе посмотрел на него: как, дескать, подойдет? И Булгакову приходилось со всей присущей ему деликатностью разбирать, анализировать только что услышанное, предлагать способы улучшения пьесы.

Это уж не говоря о тех либретто, которые дирекция Большого театра официально посылала на отзыв и консультацию. Чаще всего приходили молодые начинающие литераторы, которым вдруг пришло в голову, что они могут писать. В этих случаях Булгаков вспоминал Гоголя, Островского, Чехова… „А вечером — Смирнов, присланный дирекцией Большого театра для консультации по поводу его либретто.

Убийственная работа — думать за других!“

А через три дня Елена Сергеевна записала: „У М. А. был Смирнов, очень доволен — М. А. сразу привел ему в порядок его конспект либретто“.

Но все эти треволнения, обычные и повседневные, отошли на второй, третий план, когда Михаил Афанасьевич узнал о трагической болезни замечательного актера Вахтанговского театра Русланова, с которым он в последние месяцы подружился. Не то саркома, не то рак, третий месяц лежит в больнице, а ему только сообщил об этом тоже талантливый актер этого же театра Горюнов. Надо навестить друга, хотя он и знал, как это тяжело. И как только увидел ввалившиеся, полные страдания, глаза Русланова, Булгаков понял, что он безнадежен. Приходилось говорить что-то ободряющее, а это давалось нелегко, приходилось все время напрягаться, чтобы не выдать свое состояние душевной печали, а главное, чтоб Русланов не догадался о своем безысходном положении. И как только Русланов напомнил Булгакову, что он обещал увеличить надпись на „Пушкине“, Михаил Афанасьевич тут же этим и занялся — в это время он не видел страдальчески вопрошающих глаз своего друга, который с таким участием и вдохновением репетировал свою роль в „Пушкине“. Но не судьба…

А стоило Михаилу Афанасьевичу вернуться домой и рассказать Елене Сергеевне о своих тяжелейших переживаниях в больнице, как зазвонил телефон: Городинский из ЦК напомнил о прослушивании в Комитете „Минина“, о необходимости доработки либретто, готовы ли дополнительные картины, о которых просили ответственные сотрудники различных ведомств. Да, конечно, приняты все замечания и уже готовы две дополнительные картины, сданы в театр, но почему-то Асафьеву не отосланы. Асафьев шлет нервные письма и телеграммы, удивляется, почему не репетируют семь готовых картин, если действительно хотят ставить оперу. И почему опера с такими массовыми сценами назначается на филиал Большого театра, а не на основную сцену. Все это Михаил Афанасьевич высказал Городинскому в надежде, что он повлияет на благоприятный исход с постановкой „Минина“.

21 марта 1937 года Елена Сергеевна записала: „Днем звонок Мутныха. Хочет говорить о „Минине“.

Проводила М. А. в дирекцию, сама поехала к Амировой — там мне показали номер газеты „Beaux arts“, в котором рецензия о „Зойкиной квартире“.

— Вы знали, что она идет?.. Стало быть, у вас там будут большие деньги?.. Вот бы Михаилу Афанасьевичу поехать, ведь это единственный случай поехать… с „Турбиными“, с МХАТом…

Почему единственный?

__________

М. А. сказал, что слышал, будто Замятин умер в Париже.

Из Парижа ни от Коли, ни от „Société“ никаких известий о „Зойкиной квартире“ — уже около двух месяцев. Неужели письма пропадают?

Из Берлина письмо от Фишера. Пишет, что на счету у М. А. — 341 марка.

Вечером проводила М. А ненадолго на „Фауста“, откуда он зашел за мной в контору МХАТа. Потом укорял меня, зачем я не вышла в нему навстречу, ему неприятно бывать во МХАТе.

Дмитриев — забежал перед поездом в Ленинград. Ну, конечно, разговоры о „Минине“. Дирекция, видимо, не хочет, чтобы делал Дмитриев. А Дмитриев говорит: — Я не намерен кланяться перед дирекцией!

Ясно, что придется искать другого художника, наладить их отношения уже трудно.

В полночь М. А. позвонил к Вильямсу. Тот принципиально соглашается делать „Минина““.

На эти мартовские дни выпало много ненужного и суетливого беспокойства. Предвестником этой многодневной маеты оказался ценный пакет, принесенный почтальоном, внушительность которого насторожила Михаила Афанасьевича, и он тут же заявил:

— Не открывай его, не стоит. Кроме неприятностей, ничего в нем нет. Отложи его на неделю, а то у нас сегодня гости, не стоит портить себе настроение.

Но Елена Сергеевна была неумолима. За эти пять лет совместной жизни она уже столько всего и всякого испытала, что уже ничто ее не могло напугать, а тем более испортить настроение. И она решительно разорвала пакет и достала бумагу, в которой Михаила Афанасьевича Булгакова уведомляли, что Харьковский театр русской драмы намерен взыскать аванс по договору за не поставленного „Пушкина“ на том основании, что пьесы нет в списке разрешенных к постановке.

— Ах, негодяи! — только и произнес Булгаков.

Зазвонил телефон. Разговор сначала с Евгением Калужским, а потом с Ольгой Сергеевной затянулся, что казалось, никогда не завершится.

Елена Сергеевна выходила „на минутку“ и не слышала разговора. А когда она вернулась, Михаил Афанасьевич с огорчением сказал: