Рихард Вайнер - Банщик

Название «Пустой стул» было готово, и я знал, что в нем ничего нельзя менять. Но вот что удивительно! Хотя это название было для меня решающим в большей степени, чем название любого из моих произведений, я напрасно пытался из этих двух слов, означавших для меня целый сонм мыслей и образов, извлечь мельчайший словесный зародыш, из которого позже я сумел бы методичным писательским трудом выпестовать рассказ или иную словесную форму.

(Когда же мои мучения — а это воистину были мучения — затянулись слишком надолго, я пожелал отказаться от полюбившейся мне мысли о рассказе и остановиться на любой форме, которая была бы приемлемой для моего материала.) Ибо идея и впрямь существовала, она была тесно связана с названием, существовала даже некая зачаточная фабула. Но все выглядело так расплывчато, что я не решился написать ни единого слова, помимо названия, которое долгие месяцы красовалось на четвертушке бумаги… сегодня я ее наконец-то сжег, совсем пожелтевшую, ибо она лежала на солнце.

Об основополагающей идее, вполне отчетливо обрисовавшейся в моем мозгу, как и о форме, способе выражения и вообще о словесной и формальной стороне произведения, которые так никогда и не преодолели стадии некоего туманного сгустка воображения, я скажу позже и надеюсь, что читатель поймет кое-какие из моих писательских страданий и в конце концов поймет также, почему я решился вынести их на люди, хотя, честно говоря, объяснение всех этих «почему» вовсе не является моей целью.

Пока мне остается только сказать, отчего я представляю это исключительно печальное произведение читателям, чье терпение, боюсь, я испытываю чересчур жестоко: я был столь одержим планом рассказа «Пустой стул», что все иные мои литературные замыслы превращались в ничто. На долгое время я ограничил свою деятельность журналистикой — и то потому, что у меня не было выбора, — в то время как все остальные мои силы поглощались тщетными, изматывающими поисками формы и выражения, а также тем ужасом, в который повергла меня мысль, что от бредовой идеи написать рассказ зависит все мое существование.

Позже, когда не удались все попытки придать идее форму, когда я убедился, что плана мне ни за что не выстроить, мне показалось тяжелейшим трудом даже создание самой убогой хроники для местной газеты.

Суди я всю свою писательскую деятельность самым трезвым и беспощадным образом, мне все равно не удалось бы подавить мое «эго», которое сознает, что если бы я, писатель, был внезапно лишен возможности писать и публиковаться, то я умер бы и как человек. И только из чувства самосохранения я лихорадочно искал способа избежать парализующего давления того плана, что все ускользал от меня.

Во время этого тяжелого душевного кризиса мне на глаза попались эссе Эдгара Аллана По. Я заново перечитал его статью «Философия художественного произведения». И это описание работы мастера над стихотворением «Ворон», описание не менее прославленное, чем сами стихи, натолкнуло меня на мысль подобным же образом свести счеты со своим ненаписанным рассказом. Правда, уже и сами поводы разделяет пропасть: там — поэт, из непостижимой прихоти стремящийся методичным разбором ослабить воздействие своих стихов, которые обеспечили ему неувядаемую славу (и тем не менее еще увеличивший ее своим комментарием), здесь — потерпевший крушение автор, который пытается спасти свое творческое существование, повествуя об обломках рассказа, на который у него не хватило сил.

Но среди тоски, в которой жил я тогда, я вдруг однажды заметил тропинку, весьма заросшую и крутую, которая могла бы завести меня Бог знает куда, но она, по крайней мере вначале, казалась проходимой — и выбора не было.

Статью эту я пишу в эгоистической надежде избавиться от кошмара, слишком долго пьющего мою кровь. Однако, к несчастью, я уже настолько писатель, что мне недостает простого описания истории ненаписанного рассказа. Оно не представляло бы для меня ценности, если бы я не вынес его на суд публики. Ибо я писатель, а это значит, что я подобен актеру, который именно на сцене сильнее всего радуется и сильнее всего скорбит и который не способен похоронить без свидетелей ни свою радость, ни свою боль.

Пусть никто не ищет противоречия между моим прежним предупреждением и нынешним обращением к читателю. Я честно предупреждал вас, но, собственно, лишь потому, что втайне надеюсь: хотя бы один зритель да придет на мой спектакль, не сумев одолеть своего любопытства. (Позже он, конечно, об этом пожалеет.) Как истинный актер я питаю надежду, что зритель придет, ибо играть я могу только если верю, что должен играть, ибо лишь так мне удается говорить правду; я должен слышать ее (слышать ушами, как она вырывается из меня), поскольку жить иначе я не могу. Но теперь, уже достаточно унизив себя, я имею право сказать: за желание жить не нужно просить прощения.

Еще спасибо газете, дающей писателю преимущество перед читателями, без которых она не могла бы существовать, как погибла бы и без писателей. Хотя из рядов читателей, конечно, мог бы появиться писатель, но вряд ли можно утверждать, что писатели способны быть читателями. Однако это так, между прочим, чтобы похвалить читателей.

Прошло слишком много времени, чтобы я мог точно вспомнить, что именно побудило меня взяться за рассказ. Кроме того, перемены и потрясения, которые претерпел первоначальный замысел, были столь частыми и резкими, что исходная мысль представляется теперь очень туманной; натолкнуло же меня на нее — а я точно знаю, что такой толчок был, — как кажется мне сегодня, постепенное вспоминание ушедших полузабытых событий, вызванных в памяти воздействием аналогичных ситуаций, очевидно, вновь возникших, хотя бы даже органы чувств не заметили их и не сумели в них разобраться. Знаю лишь, что как-то раз во время прогулки меня вдруг заинтересовала запутанная психология ужаса. С большой осторожностью реконструируя ныне те свои сумбурные внутренние состояния и действия, я пытаюсь анализировать их шаг за шагом, ведомый стремлением вытянуть нить тогдашнего вдохновения, не порвав ее. Может быть — и даже наверняка — для меня самого все еще останется немало загадок, так что читателю тем более понадобятся терпение и добрая воля.

Я сказал, что отправной точкой для меня был интерес к психологии ужаса, и, возможно, интерес этот и возник оттого, что я собрал все свои силы после ужасного потрясения, пережитого тогда мною самим. Не знаю, было ли это действительно так, но я полагаю, что нужно считаться и с данной возможностью, чтобы избежать помех, которые легко могут появиться, если забыть о таком важном обстоятельстве.

Прежде всего мне кажется, что меня тогда занимал не просто ужас как таковой, ибо я думаю, что это душевное состояние само по себе легко объяснимо, а потому не столь притягательно для анализа. И все же я хочу поведать о нем в нескольких словах, так сказать, для подготовки почвы.