Рихард Вайнер - Банщик

И тут вновь случилось нечто неожиданное. Вошел студент. Поздоровавшись со всеми, он подсел к столику чужака, хотя в зале были и незанятые столы. Студент устремил на чужака взгляд, который говорил: «А, ты тот, кого я уже видел нынче днем. Здравствуй!» Больше он не обращал на него внимания. Лишь когда студент доел, оба безмолвных собеседника обменялись взглядами, которые их не удивили, хотя удивляться было бы чему, потому что эти взгляды говорили о том, как хорошо они понимают друг друга.

Местная знать была потрясена: студент и чужак завели между собой оживленную беседу. Они говорили вполголоса, как давние знакомые, хорошо понимающие друг друга. Они разговаривали, и было видно, что они друг другу ничего не объясняют, друг друга не убеждают и не спорят, но что эта беседа есть просто-напросто рассказ и повествование. Горожане завидовали им обоим. Эти глаза — пылающие спокойным огнем, не любопытствующие и всезнающие, нетерпеливые и с нетерпением ожидающие, готовые к удивлению, лишенные шор, — они ждали, пока договорит человек, сидящий напротив, чтобы продолжить беседу, которая, будучи соткана обоими и незаметно сплетенная воедино, сливалась в одно течение мыслей и чувств двоих смертных.

Прощаясь, они обменялись коротким и крепким рукопожатием. После чего чужак ушел, шагая широко и решительно.

Все столпились вокруг студента, забыв о своей нелюбви к нему. «Кто он? Откуда приехал? Куда направляется? Где вы познакомились?» Однако же они вовсе не были знакомы. Студент не знал, кто он, откуда и куда направляется. Студент лишь подсмеивался над потерявшими голову земляками.

— Почему он не спросил?

А зачем бы ему, страннику, спрашивать что-либо у такого же странника, если многое можно сказать друг другу и без вопросов? О красоте мира и человеческих радостях, о странствиях без возврата и сладостном чувстве, что возврата быть не может. О земле, о людях, их невзгодах, тяготах и трудах, о терпеливом ожидании того великого дня, когда нам все будет явлено, хотя мы об этом и не просим…

Но говорить с ними об этом было бесполезно. Они разошлись по домам — разошлись в унынии, потому что им не удалось разрушить собственную иллюзию, хотя они и тянули к ней свои цепкие руки. И город видел сумбурные сны о том, как белое облако слетело с небес на трезубец кривобокого Нептуна, слетело — и рассыпалось ледяной пылью.

На рассвете перед гостиницей остановился гоночный автомобиль. Чужак сел в него, и машина сорвалась с места быстрым скользящим рывком, так что похоже было, будто кузнечик сделал длинный и низкий прыжок. И они исчезли. Площадь же осталась, забыв в своем разноцветье вчерашний день; а четыре улицы являли собой слишком короткие щупальца, для того чтобы дать центру города то, о чем мечтали его окраины.

В головах зажгли две восковые свечи, а к моим рукам и ногам положили какие-то цветы, принесенные из сада. Порадовало меня, что все они были цвета красного, лилового и белого. Выглядело это очень трогательно, но, к сожалению, за два дня, пока не приехали ближайшие родственники, не нашлось никого, кто бы растрогался.

В двух ежедневных газетах промелькнуло по некрологу, в обоих утверждалось, что со мною умерло множество надежд и ожиданий. Но цифра, выдававшая возраст, свидетельствовала о лицемерности этого утверждения и, напротив, намекала на то, что ни о каких надеждах здесь говорить не приходилось.

Когда на крышку начала падать глина, душа моя покинула тело, и ее увели куда-то в серый туман, где обреталось немало вздорных и сварливых существ. Миновало время — не знаю, сколько именно. И вот какое-то невзрачное созданье приблизилось ко мне и сонным голосом сообщило, что помещение моей души в чистилище, правомерность коего до сих пор вызывала некоторые сомнения, признали достаточно обоснованным, поскольку у моей могилы было замечено человеческое существо, которое, оплакивая мою смерть, шептало что-то о грешной любви.

Ни разу при жизни не был я столь равнодушен, как теперь, когда услышал эту новость. Если бы не это всеобъемлющее равнодушие, я, пожалуй, сказал бы даже, что приятно удивлен, потому что видел свою жизнь в более темных красках и сам себя судил значительно строже.

Чистилище оказалось обширным помещением, совершенно серым и таким однообразным, что ничем не привлекало взгляд, не задерживало мысль. У меня было чувство, будто я давно обвыкся здесь, будто я живу тут испокон веку, и единственное, что занимало меня, так это то, каким образом монотонный покой, когда не испытываешь ни боли, ни тревоги, может помочь искуплению грехов? И сумрак, наполнявший помещение, был мне знаком: этот ленивый, будто обиженный на что-то свет живо (если так можно выразиться, учитывая печальный итог) напоминал мне затхлый привкус моих прежних радостей и тоскливый запах румян, всегда сопровождавший мое кипение страстей. Обитавшие в чистилище создания, которые, как я уже сказал, производили на меня впечатление существ вздорных и сварливых, вполне ладили друг с другом, хотя часто и срывались на крик. Но я держался особняком, скромно и замкнуто, и они не досаждали мне.

Окна комнаты, занимаемой мною при жизни, днем и ночью оставались открытыми. Примерно неделю туда никто не заходил. По утрам — стоял поздний, ясный октябрь — в комнату задувало сырой холод, какой бывает лишь там, где не живут люди, а когда солнце поднималось выше, сырость начинала выветриваться — неохотно, медленно, никогда не покидая комнату полностью. Вечерний сумрак поселялся там раньше времени, и темнота казалась мне враждебной. Все стояло нетронутое на своих местах. Особо обратил я внимание на растительное убранство моего бывшего жилища — и подумал, что всегда очень любил хранить в комнате цветы, уже увядшие и напоминавшие мне многие события из моей жизни.

На письменном столе по-прежнему возвышалась рыжая керамическая ваза с несколькими еловыми ветками. Местами бурые, местами мертвенно зеленые, они были связаны выцветшей ленточкой из синего атласа. Бутон красной розы, успевший покрыться пятнами желтой плесени, и темно-синий цветок астры — оба совершенно высохшие — заунывно гармонировали с буро-зеленым фоном хвойных веток. Неспешно опадали иголки — наверное, в этом был виноват постоянный приток свежего воздуха — и скапливались у подножия вазы.

И на стене в плетеной корзинке, которую получил я когда-то в подарок, виднелась еловая ветка, тоже почти погибшая, а через край свешивались бесформенные и засохшие увядшие розы, среди которых пылали, точно раны, мальвы. А еще расписанный по-деревенски кувшин, полный желтых, ярко-коричневых и розовых бессмертников. Бессмертных среди цветов. — И вдобавок над гравюрой со стадом коров, бредущих с пастбища, с самого вербного воскресенья красовались ветки с сережками, увенчанные букетиком фиалок, — все это было покрыто пылью и почти истлело.