Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни

Было шесть часов утра, и шел сильный дождь, когда «Эвонский дол» стал на якорь у Холихеда. Продрогший, с трудом передвигая одеревеневшие ноги, Пол сошел на берег и направился к вокзалу. Он едва успел проглотить чашку чаю в буфете, как объявили о прибытии поезда, следующего на юг. Пол, расплатившись с полусонной официанткой, вскочил в вагон и занял свободное место в уголке купе третьего класса. Паровоз дал гудок — и поезд тронулся.

Это было утомительное путешествие через Шрусбери и Глостершир, с двумя пересадками, во время которых Пол промок до костей, так как был без пальто. Однако эти мытарства привели лишь к тому, что он еще больше утвердился в своем намерении довести затею до конца. Словно под стать его мрачному настроению, пасторальный характер местности постепенно менялся, и теперь поезд уже шел по дикому, пустынному краю. Ровные квадраты огороженных полей исчезли, появились каменистые пустоши и степь, поросшая жалкими побегами вереска. Поля пестрели высокими монолитами — они стояли кругами, древние и призрачные. На западе из-за хвойных лесов поднимались серые горы, прорезанные бурными водопадами, увенчанные темными облаками. Паровоз пыхтел, преодолевая сопротивление дувшего с моря ветра, а за одним из поворотов Пол увидел и море — холодные волны его с грохотом разбивались о высокие скалы.

Наконец, часов около четырех пополудни, поезд остановился у маленькой станции среди вересковой степи — сюда-то и ехал Пол. Единственная платформа была почти пуста, когда он вышел и, чувствуя, как у него гудит в ушах от бешеного тока крови, предъявил свой билет одинокому станционному служителю. Пол собирался спросить у него, как добраться до тюрьмы, но язык словно прилип к гортани, и он молча прошел через белый турникет. Выйдя со станции, Пол тотчас увидел в отдалении — за полосою красной земли, поросшей мокрым от дождя вереском, — серую громаду тюрьмы, обнесенную высокими стенами. И направился к ней по узкой дороге, вившейся через пустошь.

Чем ближе он подходил к мрачной крепости, тем сильнее билось его сердце. Во рту у него пересохло, грудь сдавило, в желудке было пусто, и противно сосало под ложечкой, так как за весь день он проглотил лишь сандвич и чашку чаю. Дорожка пошла под уклон, и Пол, остановившись, прислонился к чахлой березе, чтобы перевести дух. На западе образовался разрыв в облаках и проглянул кусочек зеленовато-молочного неба, на фоне которого проступили очертания тюрьмы, достаточно хорошо различимые отсюда, с вершины холма.

Она вздымалась огромным глухим массивом, прорезанным лишь низкими воротами со сторожевыми башнями по углам, похожими на нахохлившихся орлов, — вздымалась отвесно, как скала, мрачная, будто средневековый форт. Возле нее в два ряда выстроились домики тюремщиков, сараи и мастерские, а вокруг простиралась голая вересковая степь. Неприступная стена, утыканная шипами, окружала всю территорию, на которой, подобно огромным разверстым ранам, зияли три каменоломни. В одной из них работало несколько команд арестантов, издали похожих на серых муравьев; их охраняли четверо тюремщиков в синем, медленно и грозно шагавших с винтовкой на плече. Пол не сводил глаз с бурых фигурок, которые усердно трудились, то сгибаясь, то разгибаясь, а вокруг стояла первозданная тишина.

В эту минуту позади раздались шаги. Пол вздрогнул и стремительно обернулся. На вершину холма поднимался пастух в сопровождении косматой овчарки. Вид у него был суровый и неприветливый — казалось, эта дикая, мрачная природа наложила на него свой отпечаток: он остановился рядом с Полом и, опершись на посох, с врожденной подозрительностью оглядел незнакомца.

— Не слишком приятное зрелище, — промолвил он после долгого молчания.

— Да, — с трудом выговорил Пол.

Тот медленно кивнул.

— Вот проклятое место — другого такого не сыщешь. Я-то уж знаю: сорок лет здесь прожил. — Он помолчал. — У них там в прошлом месяце бунт был — погибли пять арестантов и двое тюремщиков, а с виду будто ничего и не случилось. Так же было тихо и спокойно, как сейчас. Шито-крыто! Вот мы с вами тут стоим, разговариваем, а часовой на той вон башне уже наставил на нас бинокль и следит за каждым нашим движением.

Пол вздрогнул, но тотчас взял себя в руки, решив выяснить то, что так интересовало его:

— А когда там у них дни свиданий?

— Дни свиданий? — Пастух посмотрел на него с явным недоумением. — Таких дней там нет.

У Пола захолонуло сердце.

— Но ведь есть же… — вырвалось у него, — конечно, есть такие дни… когда родственникам разрешают видеться с арестантами?!

— Им никого видеть не разрешают, — отрубил пастух. — Никогда. — Его обветренное лицо, не знающее улыбки, исказила кривая усмешка. — Нам так же трудно попасть туда, как им — оттуда выйти. А теперь — до свидания, молодой сэр.

Он свистнул собаке и, еще раз кивнув, пошел своей дорогой.

Оставшись снова один среди воцарившейся тишины, Пол долго стоял неподвижно: надеяться было не на что. Никаких посетителей… Никогда! Он не может увидеть отца… не может хотя бы словом обменяться с ним… То, ради чего он приехал сюда, — неосуществимо. Столкнувшись с холодной реальностью тюрьмы, он понял, что его надежды тщетны, как тщетно и путешествие, предпринятое в это проклятое место под влиянием сентиментального порыва.

Начало смеркаться, а он все стоял, не решаясь уйти; в тюрьме медленно, тягуче зазвонил колокол, нарушая вечную тишину своим погребальным звоном. Пол увидел, как арестанты прекратили работу и под конвоем вереницей потянулись в тюрьму. Ворота поднялись, поглотили их и снова спустились В эту минуту последний клочок зеленоватого неба снова заволокло тучами.

Что-то надломилось в душе Пола. И из груди его вырвался крик, исполненный горя, боли, ужасного сознания своего бессилия. Горячие слезы брызнули из глаз и побежали по щекам. Он повернулся спиной к проклятой степи и, как слепой, побрел на станцию.

На окраине города Уортли, на углу Эйрас-стрит и проспекта Элдон, находится табачная лавка с выцветшей вывеской: «А. Прасти. Торговля бирманскими сигарами». Предприятие это, старомодное с виду, однако солидное и процветающее, занимает помещение с двумя окнами. В одном из них чинно разложены сигары, нюхательные табаки, пенковые трубки и лучшие сорта рубленого табака, другое — матовое стекло с «глазком», окруженным золотой каймой. «Глазок» приходится как раз над столиком, за которым владелец оного предприятия изготовляет вручную сигареты «Нарезные робин-гудовские», прославившие его на всю округу.

В этот июльский день, часов около двенадцати, мистер Прасти сидел за своим столиком, в переднике, без пиджака, и быстрыми, ловкими движениями набивал свои знаменитые сигареты. Это был сухонький человечек лет за шестьдесят, с коротким угреватым носом и желчным лицом, совсем лысый, если не считать одной-единственной пряди седых волос, с крупным, как слива, жировиком на блестящей макушке. Лохматые седые усы пожелтели от никотина, как и кончики пальцев. На носу красовалось пенсне в стальной оправе.