Лион Фейхтвангер - Изгнание

Пока, однако, он тщательно скрыл свои чувства. Ограничился единственным возражением: он полагает, что несколько замедленные темны, которых требует его проект, не противоречат духу национал-социализма. Решает не быстрота действия, привел он слова фюрера, а неумолимое, упорное преследование цели, которая однажды признана правильной.

Все было сказано.

— Благодарю вас, господа, — заключил спор Гейдебрег. — Я решил осуществить проект коллеги Визенера. Уполномочиваю вас, Визенер, принять все меры, какие вы сочтете необходимыми. Вы, дорогой Герке, не откажитесь помочь вашему коллеге.

Оба поклонились. Беззаботным мальчишеским жестом Шпицци протянул руку Визенеру.

— От души рад, — сказал он тепло, — что вам дается случай провести в жизнь такой прекрасный план. Надеюсь, что смогу предоставить в ваше распоряжение надежные материалы.

В глубине души Визенер не мог не признать, что Шпицци из числа тех игроков, которые умеют проигрывать с шиком.

Но он ошибся. Шпицци, проявив таким образом свою лояльность, не мог все-таки отказать себе в удовольствии слегка ужалить Визенера на прощание. Когда он на днях высмеивал непозволительное легковерие Визенера, Гейдебрег как будто не вполне поверил ему. Сегодняшняя встреча по крайней мере дает Шпицци возможность доказать коллеге Гейдебрегу, что он не зря бросил тень на Визенера.

— Кстати, дорогой Визенер, — сказал он и даже позволил себе слегка обнять его за плечи, — могу сообщить вам приятную новость. Я вам сразу сказал, что вы напрасно тревожились об участи вашего Фрицхена Беньямина. Теперь вы можете это услышать из более авторитетного источника. Прошу вас, коллега Гейдебрег, успокойте его. Скажите ему, что клоп не раздавлен, что клоп здравствует и процветает. Вообразите, mon vieux, ваш Фридрих Беньямин подал о себе весточку даже сюда, в Париж. Его жена получила от него собственноручно написанное им, бесспорно подлинное письмо. Весь эмигрантский сброд ликует. Гуманность победила. Ну что, удовлетворена теперь буддистская часть вашей индогерманской души?

После его блестящей реабилитации удар, так коварно нанесенный Шпицци, потряс Визенера. Ему стоило больших усилий не сбросить с плеч руку Шпицци. С трудом выжал он из себя несколько полушутливых фраз в оправдание своих сомнений, своего неверия. Это были жеваные фразы, он сам это знал и, произнося их, не мог смотреть прямо в неподвижное лицо Гейдебрега. И удалился он отнюдь не победителем.

Он ехал домой, он хорошо управлял автомобилем, он вел его машинально, так же машинально останавливал перед красным светофором, вел дальше. Он еще не обрел своего обычного равновесия. Напряжение, которого стоила ему борьба со Шпицци, обессилила его, а разбойничий удар в спину непосредственно после победы был слишком неожидан.

Какую нелепую роль заставил его разыграть перед Гейдебрегом этот Шпицци. Визенеру мгновенно припомнилась вся цепь событий. Разумеется, не кто иной, как Гейдебрег, предотвратил fait accompli; каким же ничтожным маловером представляется, вероятно, Гейдебрегу он, Визенер, допустивший, что руководство способно совершить столь грубую оплошность. Это — подлый выпад со стороны Шпицци. Что можно сказать на такое предательство? Слова, которые Визенер промямлил, были жалким вздором. Наверно, у него и вид был шута горохового.

Езда по весенним улицам Парижа мало-помалу все же заглушила мысль о позоре этих последних минут, и радость победы взяла верх. Визенеру даже начало казаться, что раз Фридрих Беньямин жив, то это венчает его победу. Как странно, что он только сейчас это понял. Как странно, что сначала он не чувствовал ничего, кроме обиды за ту наглую форму, в которой ему эту желанную новость преподнесли. Какую ничтожную роль в духовном бюджете человека играет разум и какую огромную — слепое чувство.

Разве все эти дни радость, которую ему доставлял план похода на «ПН», не омрачалась тревожным вопросом, как примет его выступление Леа? Конечно, низость продажной газетки, поведшей травлю против пего и против нее, должна была показать Леа, что ягненок бедняка здесь ни при чем. Но когда имеешь дело с Леа, никогда нельзя знать, смогут ли разумные доводы сломить ее упорство и предрассудки. Ее холодный, презрительный тон в разговоре по телефону, ее молчание, ее «смотрите не станьте и вы свиньей» были проявлением чувств, недоступных никакой логике.

После этого неприятного разговора все в конце концов сложилось не так плохо, как он опасался. Сторонний наблюдатель вряд ли заметил бы какую-нибудь перемену в его отношениях с Леа после статьи в «Парижских новостях». И все же что-то переменилось. Когда он пытался объясниться с ней по поводу проклятой статьи, когда хотел рассказать, как он рыцарски выложил Гейдебрегу всю правду о их отношениях, она просто-напросто велела ему замолчать. С пугающим спокойствием она заявила, что слова не властны над чувством, что его общество не доставляет ей прежней радости, а мысль о том, что их отношения могут когда-нибудь оборваться, уже не кажется ей такой безутешной, как еще недавно. Эти оскорбительные слова она произносила дружеским тоном, спокойно устанавливая факты; она отказалась выслушать его возражения, и Визенер не посмел иронией умалить значение ее слов. Ни в присутствии Леа, ни наедине с собой. Он до боли ясно сознавал, что никогда не сможет вычеркнуть эту женщину из своей жизни. Тщетно призывал он рассудок к борьбе с чувством. Бесспорно, разница между реальной Леа и портретом, висевшим в его библиотеке, резко бросалась и глаза. С портрета на него смотрела молодая, нежная, прелестная женщина, реальная же Леа была стареющей еврейкой, с большим, хрящеватым, некрасивым носом, а еще через несколько лет она совсем отцветет. Но как бы часто, как бы сухо и отчетливо он все это ни повторял себе, ничего не помогало. Портрет и живая Леа были едины. Напрасно он говорил себе, что и в будущем от связи с ней можно ждать больше огорчений, чем радости. Но эти соображения ни к чему не приводили. Он попросту привязан к ней, она нужна ему. Лишись он возможности говорить с ней о своих делах, приятных и неприятных, эти дела потеряли бы для него всякий интерес. Исчезни она из его жизни, эта жизнь потеряла бы всякий смысл. Его отношение к Леа, — он вынужден был себе признаться в этом, — могли быть выражены одним только глупым словом — любовь. И мысль о том, что поход против «Парижских новостей» ставит под угрозу его любовь, отравляла радость, доставленную ему и проектом и реабилитацией.

Такова была картина его отношений с Леа все это время, даже еще каких-нибудь десять минут назад. Но известие, что Фридрих Беньямин, бесспорно, жив, сразу рассеяло все его тревоги. Теперь все переменилось.