Бернард Маламуд - Помощник

Элен тоже никому ничего о нем не сказала, и понятно, почему. Фрэнк все время думал о том, какое зло он ей причинил. Он не хотел причинять ей зла, но сделал это; теперь он обязан загладить свою вину. Он сделает все, что она хочет, а если она ничего не хочет, он сделает что-нибудь такое, что должен сделать; и сделает это сам, без всякого понуждения. Он покажет, что умеет владеть собой и что любит ее.

Все эти дни он видел ее лишь мельком, и у него на сердце тяжелым грузом лежало то, что он хотел ей сказать. Он подглядывал за ней из окна — Элен не обращала на него внимания. Сквозь зеленоватое стекло она казалась угрюмой. «Боже милостивый, — думал он, — больше никогда не будет она ласкова со мной». Он испытывал к ней благородное сочувствие, смешанное с ощущением собственной вины за то, что принес ей горе. Однажды она пришла с работы и взглянула на Фрэнка, проходя через лавку: он уловил в ее глазах презрение. «Мне крышка, — подумал он, — сейчас она подойдет и пошлет меня ко всем чертям». Но Элен смотрела уже в другую сторону и просто-напросто не замечала Фрэнка. Ему было больно и обидно, что он от нее так близко и в то же время так далеко, что он просит прошения не у Элен, а у ее тени, у запаха, который она, уходя, оставляет за собой в комнате. В том, что он сделал, он каялся перед самим собой, но не перед ней. Проклятье! Ну, что тут поделаешь: он хочет объясниться, повиниться, но никто не желает его слушать. Временами он готов был от этого заплакать, но ведь не ребенок же он, в самом деле. Плакать Фрэнк не любил и не умел.

Как-то раз он столкнулся с Элен в прихожей. Но, прежде чем он успел открыть рот, она исчезла. Он особенно остро почувствовал, что любит ее. Когда она ушла, Фрэнк подумал: «А может быть, безнадежность — это и есть мое наказание?» Он ожидал, что наказание будет суровым и обрушится на него быстро, а оно вместо этого медлило: вроде бы, никакого наказания и не было, но вся его жизнь теперь была — сплошное мучение.

Фрэнк не знал, как подойти к Элен. То, что случилось, не просто отдалило ее от Фрэнка — она жила теперь как бы в другом мире, куда ему не было доступа.

Как-то рано утром он стоял в прихожей, а она спускалась по лестнице.

— Элен, — сказал он, срывая с себя матерчатую шапочку, которую теперь носил, когда был в лавке, — поверь, мне очень жаль. Я хотел бы попросить прощения…

Ее губы дрогнули.

— Нам не о чем разговаривать, — сказала она презрительно. — И не надо мне твоих извинений. Я не хочу тебя видеть, не хочу тебя знать. Как только отец поправится, пожалуйста, уходи отсюда. Ты очень помог ему и маме, и большое тебе за это спасибо, но мне ты не нужен. Меня от тебя тошнит.

И она хлопнула дверью.

Той ночью ему приснилось, что он стоит у нее под окном в снегу, не чувствуя холода босыми ногами. Он долго так стоял, и снежинки садились ему на голову, и он весь замерз, и только лицо еще оставалось теплым. Но он все ждал и ждал, пока она не сжалилась над ним и не бросила что-то, приоткрыв окошко. Это что-то летело вниз. Сначала он думал, что это записка, но потом увидел, что это белый цветок, невесть откуда взявшийся среди зимы. Фрэнк поймал его обеими руками. Когда она бросала цветок, он успел заметить лишь кончики ее пальцев, но все-таки увидел свет в комнате Элен и даже почувствовал, как там тепло. И снова смотрел на замурованные морозом стекла. Даже во сне он знал, что окошко это никогда не открывалось. И вообще никакого окошка не было. Фрэнк опустил голову, чтобы взглянуть на цветок в своих руках, но — прежде чем увидел его, — проснулся.

На следующий день он поджидал ее в прихожей, на его непокрытую голову падал свет от лампы.

Элен спустилась по лестнице; лицо у нее было точно каменное, и она не посмотрела на Фрэнка.

— Элен, я люблю тебя, и ничто не может убить мою любовь.

— У тебя это слово звучит, как ругательство.

— Если человек сделал ошибку, неужели он должен страдать вечно?

— А мне совершенно нет дела, страдаешь ты или нет.

И потом, когда они встречались на лестнице, она проходила мимо, не произнося ни слова, как будто он не существовал. Для нее он и вправду не существовал.

«Если лавка в один прекрасный день прогорит, то мне впору хоть удавиться», — думал Фрэнк. Он делал все, что мог. Торговля шла из рук вон плохо. Неизвестно, сколько времени еще лавка сумеет продержаться, или сколько времени Моррис и Ида позволят Фрэнку работать в ней. Если лавка закроется — все кончено. Но если Фрэнк будет продолжать, то всегда есть надежда на какие-то перемены, а если изменится что-нибудь одно, то может измениться и что-либо другое. Если он продержится здесь до тех пор, пока бакалейщик окончательно поправится, значит, у него в запасе есть еще две-три недели, чтобы постараться что-то изменить. Две-три недели — это ничто; чтобы выполнить то, что он задумал, Фрэнку нужны были годы.

Особые цены со скидкой в лавке Тааста и Педерсена оставались в действии в течение всей второй недели, потом и в течение третьей. Постоянные покупатели Фрэнка исчезали один за другим. Некоторые из них теперь, встречая его на улице, даже не здоровались. Иной раз кто-нибудь из бывших покупателей, завидев в окне лавки печальное лицо Фрэнка, переходил на другую сторону улицы. Фрэнк снял со своего счета все деньги, что успел накопить, и каждый день добавлял в кассу несколько долларов, но Ида видела, как скверно идут дела. Она начала отчаиваться и поговаривать о том чтобы пустить лавку с торгов. Это бесило Фрэнка. Он понимал: надо что-то придумать, что-то сделать.

И он не сидел, сложа руки. Он тоже ввел цены со скидкой и кое-что сумел продать, но когда норвежцы стали продавать еще дешевле, торговля снова замерла. Несколько раз он держал лавку открытой всю ночь, но заработал за это время столько, что этого не хватило бы даже заплатить за электричество. Свободного времени у него теперь было вдоволь, и он решил благоустроить лавку, навести в ней порядок. На свои последние пять долларов он купил несколько галлонов дешевой краски. Затем, сняв товары с одной секции, он соскреб старые обои и покрасил стены в красивый желтый цвет. Поставив товары обратно, он занялся другой секцией. Закончив красить стены, он одолжил высокую стремянку и побелил потолок. Он даже снял несколько полок и покрыл их отличным лаком. Закончив все это, он вынужден был себе признаться, что его труд пропал даром: он не приобрел ни одного лишнего покупателя.

Торговля шла все хуже и хуже — хотя это, казалось бы, уже совершенно невозможно.

— Что вы говорите Моррису о том, как идут дела? — спросил Фрэнк однажды у Иды.

— Он меня не спрашивает, а я ничего не говорю, — сказала она грустно.

— Как его самочувствие?

— Он еще очень слаб. Доктор говорит, что у него легкие — как бумага. Он читает или спит. Иногда слушает радио.