Ливиу Ребряну - Восстание

Дома Титу нашел два письма. В одном, отправленном по почте, Танца писала, что придет к нему в среду часам к шести вечера, когда чуть стемнеет, а пока посылает ему тысячи поцелуев. Во втором письме Белчуг сообщал Титу, что поспешно уезжает, ибо революция слишком уж разбушевалась, того и гляди, дойдет до Бухареста, и тогда малейшая задержка будет стоить ему жизни… Титу пожалел, что священник удрал так неожиданно. Ему хотелось послать домой родным хоть какие-нибудь безделушки на память о Бухаресте. Но, держа в руке записку священника, он думал о другом: «Когда пишет Танца, что придет? В среду?.. А сегодня понедельник… Значит, лишь послезавтра…»

На следующий день он пришел в «Драпелул» с самого утра. В кабинете Рошу было, как никогда, шумно, там толпились журналисты. Говорили о вчерашних событиях в палате депутатов, но больше всего — о статье-манифесте, подписанной одним бывшим министром и опубликованной в оппозиционной газете «Гласул попорулуй». Деличану метал громы и молнии, комментируя те места, которые громко читал рыжеватый сотрудник, вечно всем недовольный Бебе Антониаде.

— Нет, вы только послушайте, шеф, сейчас будет самое сногсшибательное! — торжествующе воскликнул Бебе. — Слушайте: «С какой болью в сердце вижу я неспособность, никчемность правительства перед лицом столь грозных событий. В то время как крестьяне просят лишь дать им возможность жить, а именно в этой возможности им нагло отказывают, в то время как умирающие от голода тайно взывают к небесам, господина премьер-министра занимают лишь благоприобретенные права. Какие именно благоприобретенные права? Право истреблять наших крестьян, тех, кто является основой всей нашей страны, ее сущностью и мощью?» Подождите, подождите, сейчас будет еще хлеще: «Существует лишь одно-единственное право, и оно превыше всего, это право крестьян жить в своей собственной стране, право пользоваться защитой от грабежа, от алчности продажной администрации, право на поддержку в борьбе за свои исконные, прадедовские земли, попавшие в грязные руки безжалостных эксплуататоров. А тот, кто не понимает этой трижды священной борьбы, должен уйти в отставку и занять другое, менее значительное место, соответствующее его уровню понимания событий. Необходимо понять, что все имеет свои границы, даже в нашей благословенной стране, и камни сами восстанут и побьют нас, если мы допустим, чтобы бездарность и неспособность правительства оплачивались румынской кровью!»

После минутной растерянности Деличану вне себя от возмущения воскликнул:

— Да ведь это же прямое подстрекательство, призыв к бунту! На такое можно дать лишь один-единственный достойный ответ: этого типа необходимо арестовать, независимо от того, кто он! Тем позорнее, что он бывший министр!

— Таковы они все, шеф! — поучительно поддакнул Антониаде. — Коли уж они задумали свергнуть правительство, то не гнушаются никакими средствами!

— Именно потому на подобные преступления правительство может ответить лишь одной-единственной мерой — в тюрьму Вэкэрешть! — воинственно провозгласил Деличану. — Либо, если оно чувствует себя неспособным на это, пусть уж лучше подаст в отставку и предоставит демагогам самим унять спровоцированные ими же беспорядки.

— Зачем же уступать им место, сударь? — запротестовал старый репортер Давидеску, напуганный перспективой оказаться в оппозиции. — Пусть лучше всех их засадят в кутузку и научат уму-разуму.

Титу Херделя, который скромно сидел в уголке, оробев в присутствии всего редакционного синклита, оказался внезапно в центре внимания, как только Рошу спросил его, что он видел в деревне. После того как Титу рассказал, что там, где он побывал, царит порядок, но обстановка показалась ему напряженной, Деличану заметил:

— Вполне естественно! Там, куда еще не добрались подстрекатели, царит полный покой!.. Но отправьте туда статью почтенного экс-министра и увидите, какая там заварится каша!

Рошу до самого обеда никак не удавалось остаться наедине с Титу, хотя ему очень хотелось поделиться со своим постоянным наперсником несколькими потрясающими, только ему одному известными подробностями. Поэтому, когда Титу собрался уходить, секретарь многозначительно посоветовал:

— Неплохо бы тебе, малыш, заглянуть после обеда в палату депутатов! Возможно, произойдет кое-что интересное! А завтра приходи в редакцию пораньше, понятно?

Во вторник утром солнце вышло из-за полога свинцовых туч. Освещенные теплыми лучами, крестьяне толпились у корчмы Бусуйока, надеясь разузнать, что надумали вчера вечером господа, побывавшие у старого барина. Староста то и дело шутливо и ласково вразумлял собравшихся:

— Да не тратьте вы время попусту, ребята! Может, все ждете, что еще раз прискачут те самые волшебные конники? Займитесь-ка лучше своими делами, люди добрые!

— Конники-то молодцы, они правильные речи вели! — не согласился слегка захмелевший Марин Стан, который уже угостился у Бусуйока. — Без них рази собрались бы наши господа, рази стали бы торговаться и совет держать, что к чему?.. Так-то оно, братцы, от страха чего не сделаешь! Правильно я говорю, господин староста?

— Дивлюсь я на тебя, Марин, взрослый ты человек, а городишь невесть какую чепуху! — насмешливо улыбнулся Правилэ. — Кого ж это могут господа бояться? Не тебя ли?.. Да куда ты гож!..

Кое-кто рассмеялся, но другие угрожающе закричали:

— Так оно и есть, теперь их черед нас бояться!

— Да уж не от хорошей жизни они вчера собрались, это точно! — ввернул Серафим Могош.

— Верно, замышляют, как ловчее припрятать указ о разделе земли! — предположил Игнат Черчел.

— Хорошо, что конники нам все раскрыли, мы теперь своего не уступим! — воскликнул Тоадер Стрымбу.

— А ну замолчите, не то осерчаю! — зычно перебил его староста. — Я с вами говорю по-хорошему, а вы все глупости мелете! Так мы не столкуемся, братцы!

Марин Стан лукаво посмотрел на старосту и неожиданно спросил:

— Господин староста, я, может, и хлебнул сегодня, не отказываюсь, а вот ты что делал у старого барина нынче ночью вместе с жандармским унтером?

— Ты, видать, думаешь, что мы тебя либо другого кого опасаемся? — высокомерно отпарировал Правилэ. — Прикажешь стыдиться того, что меня вызывал к себе барин? Разве я не староста нашего села?.. А?.. Или, быть может, мы там что-нибудь постыдное замышляли? Значит, тот, кто старается, чтобы в селе царил мир и покой, плохо поступает, что ли? Ты так думаешь, Марин? говори начистоту!

— Ну нет, не дай бог! — ответил серьезно Марин, будто сразу протрезвев. — Мы-то ведь чего хотим — мира да покоя, ну и справедливости, конечно!.. Только я подумал, может, барин и тебя спросил, как лучше поделить землю между мужиками?..