Олег Михайлов - Куприн

Уже угас за окном короткий зимний день, на город навалился вечер, январская чернильная морока, а Ситников в кресле всё листал альбом, вглядываясь в скуластое, с мягким, сломанным в боксе носом и короткой бородкой лицо своего кумира. Он даже не заметил, как вошла Ксения Александровна с дымящейся фаянсовой миской.

— У этого супа есть своя особенность! — с приятной важностью сообщила она, — Его едят с луковым пирогом. И всё должно быть очень горячее.

На столе появился круглый плоский пирог, затем оплетённая бутыль «Гамзы», уже опорожнённая на две трети. Ксения Александровна, несколько смущаясь, поставила ещё четвертинку «Московской».

— Ну-с, пожалуйте к столу...

Тут что-то щёлкнуло, дверь из коридора приотворилась, и в комнату, точно чертенята, влетели и завертелись, запрыгали кошки всех мастей, возрастов и оттенков. Они забегали по тахте, по лавкам, по столу, и казалось, что их было не семь, а по крайней мере семьдесят.

— Надин! Эмма! Сюзи! Прочь! — хлопала в ладоши дочь писателя, пытаясь укротить буйную свою челядь.

И только затем появился необычайной величины трёхцветный лупоглазый кот. Он молча злобно пошёл прямо на Ситникова, остановился перед ним и вдруг, высоко подпрыгнув на месте, хрипло и гадко взревел, точно карликовый лев.

— Не пугайтесь его! — просительно сказала Ксения Александровна. — Пусть он вас понюхает...

Нерон, продолжая злобно глядеть на Ситникова, прыгнул к нему на колени и стал водить вздрагивающим мокрым носом.

— Он чувствует у вас... Живое... — Дочь писателя заискивающе попросила: — Нероша, иди, мой друг, на место...

Ситникову мучительно хотелось дать негодяю хорошего леща, но он решил держаться до конца во имя своего кумира. Кошек Ксения Александровна скоро выдворила, но по отношению к Нерону испытывала явную робость, точно истинным хозяином дома был он. Нерон со спокойным нахальством ходил по столу, подбирал с её тарелки куски пирога и даже пытался покуситься на порцию Ситникова, но тот, испытывая невыразимое наслаждение, незаметно поддел его под брюхо вилкой. После этого Нерон ушёл на другой конец стола и изредка громко и бессмысленно шипел.

Странно, но Ситников, не привыкший к выпивкам, больше не хмелел. Ксения Александровна всё рассказывала: о французских театрах, о голливудских кинолентах с её участием. О том, как провожала родителей на Северном парижском вокзале в Москву...

— Кроме меня была только вдова поэта Саши Чёрного. Верный друг родителей — Мария Ивановна. Вагон медленно тронулся. Папа наклонился из окна и всё целовал мне руки, приговаривая: «Лапушки мои...» Когда поезд удалился, я заплакала. Мария Ивановна посмотрела на меня и сказала: «Наконец-то!» Как я её тогда ненавидела! И только теперь понимаю, какой была эгоисткой...

Она выпила рюмку водки, глаза её увлажнились, но тут же высохли.

— Не думайте, что дурной была только я. Чего скрывать! Папа́ подавал не самый лучший пример. Вы, верно, не знаете всего этого. Кутежей, скандалов, дебошей, ресторанов «Вена», «Капернаум»... Его жалкой пьяной старости... Скажите, за что вы любите отца?

— Кому это нужно? «Вена», «Капернаум»... Вспомните ещё гатчинский ресторанчик Верёвкина. Ваш отец научил хозяина варить раков с чесноком... Да поймите вы, ушло всё это! — с книжной пылкостью вскричал Ситников, да так зычно, что Нерона сдуло со стола. — Остался в народной памяти замечательный писатель, остались его книги, греющие душу! — Он задохнулся от крика, проглотил горький комок. — За что я люблю Александра Ивановича? Извольте, я готов сказать. Ах! Я люблю его за тёплое здоровье, которого так много в его книгах. Даже когда писались они немощным инвалидом с поражённой сетчаткой глаз. Когда дрожащая рука выводила детские прыгающие каракули. Люблю за честность к людям и к самому себе. За родство со всем живым на свете — деревом, рыбой, лошадью, птицей, собакой. За чистое преклонение перед женщиной. За обожание России — главной своей возлюбленной...

Луковый суп с пирогом был отчасти съеден, а отчасти остыл. Чекушка выпита, хотя к «Гамзе» не притронулись ни Ситников, ни Ксения Александровна. Нерон, воротившийся на своё председательское место, откровенно зевал, намекая гостю, что пора бы и честь знать. Ксения Александровна украдкой тревожно поглядывала на часы. Но едва Ситников решил встать и откланяться, как резкий продолжительный звонок всполошил хозяйку. Чуть поколебавшись, она пошла отворять.

Ситников тотчас поднялся вслед за ней и увидел в коридоре довольно молодого человека в драной кроликовой шапке, плохом демисезонном пальто, зато в отличном, очевидно, кем-то подаренном красном мохеровом шарфе.

— Вы знаете, Владимир Семёнович («Первый раз она верно назвала меня!» — вздрогнул Ситников), — заторопилась дочь писателя. — Это молодой художник из нашего театра... Способный, но очень неуравновешенный... Даже не совсем здоровый... Я взяла над ним шефство...

И тогда новый гость сделал шаг вперёд и сказал:

— Ксения Александровна! Я ревную...

— Не подумайте чего-нибудь дурного, — как бы не слыша, говорила дочь писателя Ситникову. — Мне просто его по-человечески жалко...

— Конечно-конечно, — растерянно затараторил наш герой. — Я всё понимаю. Материнская забота! Не гнать же вашего протеже в ночь, на мороз!..

Он преувеличенно низко поклонился Ксении Александровне, скрывая заливший лицо румянец, и вывалился из квартиры вон. Последнее, что осталось у него в памяти, был Нерон, который, яростно шипя, загородил новому гостю дверь.

...Люто и безветренно было в полуночных чертогах зимы. С именем Татьяны Крещенской шла она по земле, убирая разницу между полем, деревней, лесом, городом. Черной опрокинутой купелью казалось небо, в котором редкими ледышками обморочно стыли звезды. Столичные обитатели, точно так же, как и их меньшие лесные братья, попрятались уже по своим уютным норкам, дуплам и берлогам. А Ситников всё бежал Фрунзенской набережной, не чувствуя стужи.

Весь его книжный опыт ровно ничего не стоил перед той небольшой затрещиной, которую отвесила ему в этот вечер жизнь. Первой в ряду будущих затрещин, оплеух и ударов, которые надо уметь держать, не только не падая, но и отвечая на них. В его юношеских представлениях о чистоте и грязи, о красоте и безобразии, о добре и зле что-то треснуло, непоправимо нарушилось, возникла сумятица, которая и гнала его во тьме, по выстуженной набережной, мимо окаменевшей Москвы-реки.

Ситников бежал, и душа его мёрзла от ворвавшегося сурового и горького ветра жизни — жизни, которой он ещё не знал.

26 августа (7 сентября) 1870 г.

В г. Наровчат Пензенской губ., в небогатой дворянской семье коллежского регистратора, письмоводителя в канцелярии мирового посредника Ивана Ивановича Куприна (1834—1871) и его жены Любови Алексеевны (ок. 1839—1910) из оскудевшего древнего рода татарских князей Кулунчаковых родился сын Александр — будущий писатель.