Мор Йокаи - Черные алмазы

Вдоль лестницы стояли статуи настолько прекрасные, что впору было целовать им руки.

Галерея отапливалась, так же как и застекленный внутренний двор и сам подъезд, чтобы не померзли красивые цветы в дорогих фарфоровых горшках.

В передней гостей встретили лакеи с серебряными позументами, и у пришедших прямо дух захватило, когда их ввели в приемную.

Стен здесь не было видно: они целиком затянуты дорогим, расшитым цветами шелком, богатые золоченые украшения поддерживают занавеси, а на стенах развешаны роскошные картины в золотых рамах. В верхней части окон — разноцветные витражи, как в богатых храмах, а напротив большой камин белого мрамора, на котором тикают удивительные часы, увенчанные диковинной движущейся фигуркой. Вся мебель из красного дерева; с потолка, от которого глаз не отведешь — такими прекрасными золочеными фресками он расписан, — свисает люстра из ста рожков и тысячи хрустальных подвесок. Как же здесь все залито светом, когда ее зажигают!

Оробевшая депутация даже не успела толком осмотреться вокруг, как из другого зала вышел какой-то господин в изящном черном фраке с белым галстуком, — если не сам барин, то, во всяком случае, дворецкий, — и объявил, что господа могут пройти в другой зал, хозяйка готова принять их.

Здесь ни в одной комнате не было дверей, а только тяжелые занавеси из дамаста, в точности как у них на родине в церкви на царских вратах.

Следующий зал был еще краше. Стены обтянуты шелком темно-серого цвета, от пола до потолка зеркала в фарфоровых рамах с цветами, в простенках между зеркалами на резных консолях танцующие беломраморные нимфы; пол застлан пушистым ковром, нога тонет в нем, словно в мягком мхе; мебель — копия версальской, ножки кресел, столов — из севрского фарфора, подлокотники в форме искусных цветочных гирлянд, соблазнительных женских фигур; каждая вещь уже сама по себе шедевр; на столе посреди комнаты и боковых столиках яркие японские вазы и кувшины. На одном из окон в стеклянном аквариуме золотые рыбки и диковинные морские растения.

Бедному простолюдину одним взглядом и не охватить всего; как только они вошли в зеркальный зал, им показалось, будто навстречу им с трех сторон зала входят еще три депутации в сермягах и впереди каждой — свой господин аббат с золотым крестом.

Но вдруг их внимание привлекла вышедшая им навстречу знатная дама поистине сказочной красоты.

Пышное лиловое платье с глухим воротом украшено дорогими кружевами, густые черные волосы локонами ниспадают на спину и плечи; лицо ее столь прекрасно, столь восхитительно и полно достоинства, что невозможно отвести от него глаз.

Но Петер Сафран и тут узнал ее. Опять она! И здесь она! Смотрите, как почтительно подходит к ней господин аббат, как склоняется перед ней, с каким серьезным видом произносит свою витиеватую речь, вверяя заботы бондаварского люда покровительству ее милости. На что ее милость отвечает любезно, ласково, обещая не пожалеть усилий и сделать все от нее зависящее. И добавляет под конец: «Ведь и я тоже родом из долины Бонда».

При этих словах депутация в сермягах обратила на нее вопрошающий взгляд, и затем каждый ответил сам себе: «Должно быть, дочка или родственница бондаварских помещиков».

И только Сафран усмехнулся про себя. «Да кто же ты на самом деле? Вчера вечером ты в прозрачном платье пела, скакала, кривлялась, выставляла свои прелести напоказ гнусному городскому сброду, который пялился на тебя в бинокли, хотя полагалось бы поглубже надвинуть шляпу, чтобы ничего не видеть; а сегодня ты принимаешь депутацию, серьезно выспрашиваешь о наших нуждах и обещаешь свое покровительство влиятельному церковнослужителю. Взаправду ли было то, что ты разыгрывала вчера вечером? Или ты и сейчас ломаешь комедию — и с попом и с нами?»

В замешательстве вспомнил Сафран дикарей с острова Фиджи в далеком море, над которыми он так смеялся из-за их невежества. С каким изумлением таращились эти готтентоты, видя, как белый человек снимает с руки кожу, а под ней оказывается другая кожа.

Таким же невежественным готтентотом чувствовал себя теперь сам Сафран.

Но тут речь идет уже не о руке, а обо всей коже.

Господин аббат, судя по всему, был очень доволен результатами визита и дал знак толпящейся позади депутации потихоньку удалиться, а сам снова почтительно согнулся перед хозяйкой.

Тут дама что-то шепнула аббату и отошла.

Аббат взял Петера Сафрана за руку и, стараясь говорить тихо, приказал:

— Ты, Петер, останься. Ее милость хочет с тобой поговорить.

Сафрану показалось, будто кровь, ударив ему в голову, вот-вот брызнет наружу.

Пошатнувшись, остановился он у двери, почти у самой портьеры.

А Эвелина, когда все вышли, бросилась к нему.

Теперь у нее на руках не было этих отвратительных перчаток, и Сафран, когда она сжала его грубую ладонь, ощутил бархатистость ее кожи и снова узнал ее голос, который он столько раз слышал, ее шаловливый, веселый, щебечущий голосок.

— Ну, Петер, что ж ты не скажешь мне даже «здравствуй»? — обратилась Эвелина к остолбеневшему парню и похлопала его по спине. — Ты все еще сердишься на меня, Петер? Ну, пожалуйста, не сердись. Останься у меня обедать, и мы выпьем с тобой за примирение.

С этими словами она взяла Петера за руку и потрепала по лицу нежной белой ручкой — сейчас и не поверишь, что когда-то она была загрубелой от работы.

Если Эвелина хотела принять кого-либо у себя в гостиной, то, верная данному обещанию, она каждый раз спрашивала князя Тибальда, не возражает ли он.

И князь всегда давал ей отеческий совет.

Ведь есть же искренние поклонники искусства и порядочные джентльмены (во всяком случае, надо полагать, что есть), которых без малейшего ущерба для репутации может принять у себя в гостиной дама, живущая отдельно от своего супруга.

Князь и сам любил приятное общество, а если к тому же оно подбиралось по его вкусу, тут уж он отдыхал душой, а Эвелина следила за этикетом.

В этот день Эвелина известила князя еще о двух предполагаемых визитерах.

Одним из них был Петер Сафран.

Князь улыбнулся при этом имени.

— Хорошо. Бедняга! Примите его как должно, ему будет приятно.

Это не опасный человек.

Вторым был его превосходительство.

Тут князь неожиданно вскинул голову.

— Как попал к вам этот господин?

— А что? Разве он женоненавистник?

— Напротив. Его превосходительство великий греховодник, но предпочитает это не афишировать. Великим мира сего, вершителям судеб, прощают подобные слабости, но выказывать их возбраняется. Столь знатный господин не вправе без всякого повода посещать салон очаровательной артистки подобно тому, как завсегдатай является в свой жокей-клуб.