Арчибалд Кронин - Испанский садовник

Николас метнулся в кусты. Прячась, с бьющимся сердцем, он развернул записку.

«Дорогой Нико!

Надеюсь, ты получил это. Меня заперли в казармах. Представляешь? Не могу сказать, что я в восторге от этого места. Приходится из кожи вон лезть, чтобы дали потренироваться. Но ничего! Скоро я выйду отсюда, и мы вместе посмеемся над теми, кто так жестоко ошибся. Если сможешь, полей, пожалуйста, новые посадки. И держись подальше от Гарсиа. Не унывай, амиго ! Мы с тобой еще порыбачим. Записку лучше уничтожить.

Николас трижды перечитал письмо; слезы навернулись у него на глаза, он положил записку в рот, тщательно перетер ее зубами и с усилием мужественно проглотил. Потом, пытаясь сквозь кусты разглядеть, можно ли выйти незамеченным, он с горечью увидел, что Педро и священник не допущены в дом. Гарсиа счел уместным оставить их стоять у двери, а теперь и консул с мрачной миной вышел на крыльцо говорить с ними.

Преодолев страх, Николас опустился на четвереньки и, не обращая внимания на раздираемые в кровь коленки, подполз поближе, чтобы слышать их разговор.

— Сожалеем, что побеспокоили вас, сеньор, — сказал Педро с таким смирением, что Николас чуть не заплакал. — Мы знаем, что вы заняты делами первостепенной важности…

— Я действительно очень занят, — отрезал консул.

— Об этом я и говорю, сеньор. Тем не менее, мы решились потревожить вас по очень важному для нас делу. Сам я бедный и невежественный человек, один я бы не решился прийти. Но отец Лимаза был так добр, что пообещал, что вы со мной поговорите.

— Прошу вас, покороче.

Николас не мог этого вынести. Раздвинув кусты, он увидел возвышавшегося над ним отца, будто прибавившего в росте, и Педро с бледными увядшими щеками, нервно сжимающего руки в умоляющем жесте.

— Речь идет о Хосе, моем внуке. Вам известно, что он попал в беду.

Консул нетерпеливо переступил с ноги на ногу, нервно вздернув мясистый подбородок.

— Разумеется, мне это известно. Но от меня ничего не зависит. Почему бы вам не обратиться в полицию?

— Полиция не слушает бедняков, сеньор. Вот если бы вы с высоты вашего положения замолвили словечко…

— Я не имею ни возможности, ни желания вмешиваться в ход правосудия. Ваш внук должен понести наказание за совершенный им поступок.

— Сеньор… Его поступок… — пролепетал Педро, — этого-то мы и не можем понять…

— Хосе хороший парень, сеньор, — наконец-то заговорил отец Лимаза спокойным умиротворяющим тоном. — Могу вас в этом заверить — ведь я знаю его с рождения.

Взволнованный этими словами, Николас, вытянув шею, смог увидеть часть склонившейся в поклоне фигуры заступника Хосе. Сердце его упало. Старый священник в порыжевшей сутане с пятнами от еды спереди, с нелепым зонтиком, в растрескавшихся грубых сапогах с засохшими на них комьями грязи имел вид очень неубедительного адвоката. Его простое лицо, желтое и морщинистое, портил багровый нарост в углу губ, из-за чего он говорил половиной рта, что делало его речь довольно неразборчивой.

— Я крестил его, сеньор… Дал ему первое причастие… Руководил конфирмацией…

Эти избитые слова, произнесенные таким чучелом, повергли консула в ярость.

— Крайне трогательно, — саркастически фыркнул он. — Вы отлично подготовили его к преступной жизни.

— Все мы грешны, — сказал священник, ничуть не обидевшись и не сводя мягкого взгляда с лица консула. — Но я и в мыслях не могу допустить, что Хосе вор.

— Значит, мои драгоценности растаяли в воздухе?

— Ничего невозможного в этом нет. И более странные вещи случались под небесами.

— Как же небеса допустили, что запонки оказались в его кармане?

— Да, сеньор, это прискорбный факт. Но Хосе уверяет, что не клал их туда.

Харрингтон Брэнд презрительно усмехнулся.

— Ему трудно будет убедить в этом судью.

— Несомненно, сеньор. Но не мы его судьи. — Он помолчал, словно бесхитростно предлагал располагать им и его скромным опытом. — Я не верю, что Хосе виновен. Но, даже если это так… Если он совершил этот ужасный, глупый проступок, разве не будет высшим милосердием простить его?

— Вы меня за дурака держите? — жестко ответил Брэнд, проникаясь мстительным чувством к этому старому идиоту. — Он украл у меня чрезвычайно ценные вещи. Некоторые из них — перстень с сапфиром… часы, полученные мною от посла Швеции, да только эти два предмета — уже невосполнимая утрата. И я должен, ни слова не говоря, позволить себя ограбить?

— Несомненно, сеньор, утрата ваша может быть велика. Но не выше ли цена человеческой души? Говорю вам, я знаю Хосе! Если его отправят в тюрьму — его, так любящего свободу и простор — даже не знаю, к чему это может привести… в его состоянии…

— Меня это не касается.

— А есть еще и другие слабые и беззащитные существа, — не испугавшись, мягко настаивал священник, как будто уговаривал упрямого ребенка, — о которых тоже надо подумать, они, в чьей невиновности никто не сомневается, будут ввергнуты в печаль и нужду, если вы не смягчитесь. Вы ведь знаете, что на содержании Хосе находятся его сестры и мой друг Педро…

— Ну, так вашему другу Педро придется теперь работать самому, — грубо оборвал его консул. — Если целью его прихода было и дальше оставаться бездельником, то, скажу я вам, она не оправдалась.

Последовало молчание. Педро, залившись краской и склонив голову, пробормотал своему попутчику:

— Все бесполезно. Пойдем отсюда.

Отец Лимаза нахмурился. Собрав остаток душевных сил, он выпрямился.

— В последний раз прошу вас, сеньор, проявить великодушие. Не скупитесь на милосердие к нам так же, как вы ожидаете его свыше. Гордость обманчива. Разве не все мы во власти Господа? Во имя Всевышнего, снимите ваше обвинение с Хосе. Если вы этого не сделаете, боюсь, оно приведет к несчастью.

— Я отказываюсь, — резко ответил консул.

Наступила мертвая тишина, прерванная глубоким вздохом старого священника. Николас, скрытый кустарником, не в силах больше был это видеть. Прижав к глазам стиснутые кулаки, он осел на сырую землю, борясь с рыданиями. Ослепнув и почти лишившись чувств, как птица в силке, он услышал, как громко захлопнулась дверь за вернувшимся в дом отцом. Затем медленно, тяжело, словно отмеривая печаль и неутолимую боль, раздался хруст шагов по гравию, и два старика отправились восвояси.

Через три дня профессор Галеви отбыл в Париж. Исполненный благодарности консул пожелал хоть отчасти избавить друга от дорожных неудобств и настоял, чтобы Гарсиа довез его до Барселоны. Прощаясь в холле под доносящийся снаружи рокот мотора, Брэнд в порыве чувств тискал психологу руку.

— Дорогой Галеви! Как мне благодарить вас за неоценимую помощь? — он еще сильнее сжал пальцы. — Вы были моей поддержкой… Моей опорой.