Синклер Льюис - Том 1. Главная улица

Восток помнил время, когда еще не было железных дорог, и не питал к ним благоговения. Но здесь железные дороги были до начала времен. Города намечались среди голой прерии, как подходящие пункты для будущих полустанков. И в шестидесятых и семидесятых годах у тех, кто заранее знал, где возникнут новые города, была реальная возможность сорвать крупный куш и основать аристократическую династию.

Если город был в немилости у железной дороги, она могла забыть о нем, отрезать от торговли, убить. Для Гофер-Прери рельсы были извечной истиной, а правление железной дороги — всемогущей силой. Самый маленький мальчуган и самая древняя старуха могли сообщить вам, что у поезда номер тридцать два в прошлый вторник загорелась букса или что к номеру семь прицепят лишний пассажирский вагон. Имя председателя правления дороги упоминалось за любым обеденным столом.

Даже в новейший век автомобилей горожане ходили на станцию смотреть на поезда. Это была их романтика, их единственная мистерия, кроме мессы в католической церкви, а из поездов выходили патриции далекого мира — коммивояжеры в обшитых тесьмой жилетах и кузины, приехавшие погостить из Милуоки.

Гофер-Прери когда-то был узловой станцией. Паровозное депо и ремонтные мастерские исчезли, но два кондуктора все еще жили в городе, и это были выдающиеся лица, люди, которые путешествовали и разговаривали с никому не известными людьми, носили форменную одежду с медными пуговицами и знали всякие азартные игры, что в ходу среди проводников. Они составляли особую касту, не выше и не ниже Хэйдоков, но в стороне — то были художники и искатели приключений.

Ночной телеграфист на станции был самой мелодраматической фигурой в городе. В три часа утра он бодрствовал один в комнате, наполненной беспокойным постукиванием аппарата. Всю печь он «разговаривал» с телеграфистами, удаленными от него на двадцать, на пятьдесят, на сто миль. На него всегда могли напасть вооруженные грабители. Правда, они не нападали, но при взгляде на него вам мерещились лица, скрытые под масками, револьвер в окне, веревки, которыми беднягу привязывают к стулу, его слабеющая рука, из последних сил тянущаяся к аппарату, пока еще не помутилось сознание.

Во время метелей все на железной дороге было мелодраматично. Выпадали дни, когда город бывал совершенно отрезан и не было ни почты, ни экспрессов, ни свежего мяса, ни газет. Наконец проходил снегоочиститель, раскидывал сугробы, взметал гейзеры снега, и путь к внешнему миру был снова открыт. Сцепщики в шарфах и меховых фуражках проверяли тормоза, пробегая по обледенелым крышам товарных вагонов; машинисты счищали иней с окон паровозных будок и выглядывали оттуда на свет божий. Загадочные, всем чужие кормчие прерии, они были олицетворением героизма, в них воплощалась для Кэрол отвага исследователей, устремляющихся куда-то далеко из мира бакалейных лавок и проповедей.

Для мальчишек железная дорога служила обычной площадкой для игр. Они взбирались по железным лесенкам на товарные вагоны, разводили костры за штабелями старых шпал, махали любимым кондукторам.

Для Кэрол же все это было чудом.

Она ехала с Кенникотом в автомобиле, который подпрыгивал в темноте и освещал фарами лужи и лохматую траву вдоль дороги. Поезд идет!.. Быстрое «чух-чух-чух, чух-чух-чух»… Вот он промчался, тихоокеанский экспресс, стрела золотого пламени, рассыпались искры из топки, смешавшись со шлейфом дыма. Видение мгновенно исчезло. Кэрол опять очутилась в темноте, и Кенникот изрек, по-своему объясняя промчавшееся чудо:

— Девятнадцатый прошел. Кажется, опаздывает на десять минут.

В городе она часто прислушивалась в постели к свистку экспресса, когда он проходил ложбину в миле от города. Ууууу! — слабый протяжный звук, это трубят в рог беспечные ночные всадники, скачущие в большие города, где смех, и флаги, и колокольный звон… — Ууууу! Ууууу! — мир проходит мимо… — Ууууу! — слабее, печальнее… Ушел!

А здесь, на даче, не было поездов. Безмерная тишина. Озеро окружала прерия, жесткая, пыльная, пустая. Только поезд мог прорезать ее. Когда-нибудь она, Кэрол, сядет в поезд, и это будет великий шаг.

Кэрол заинтересовалась «Шатоквой», как она прежде заинтересовалась Драматической ассоциацией и Библиотечным советом.

Помимо постоянной центральной «Шатоквы» в Нью — Йорке, во всех штатах существуют коммерческие компании «Шатоквы», посылающие во все, даже самые незначительные поселки отряды лекторов и «увеселителей» для устройства «недель культуры». Живя в Миннеаполисе. Кэрол никогда не встречала разъездной «Шатоквы», и объявление о предстоящем прибытии ее в Гофер — Прери подало ей надежду, что, быть может, другие делают то трудное дело, за которое пыталась браться она. Она представляла себе, что народу преподносится сжатый университетский курс. Утром, приехав с Кенникотом в город, она в окне каждой лавки увидела афиши и плакаты на веревке, протянутой поперек Главной улицы: «В город прибывает «Шатоква»!», «Неделя вдохновенного интереса и веселья!». Но программа разочаровала ее. Это не было похоже на университет в миниатюре; скорее это было похоже на комбинацию водевиля с лекцией для членов Христианской ассоциации молодых людей и с программой художественного чтения.

Кэрол высказала свои мысли Кенникоту. Но он возразил:

— Ну что ж, может быть, они не такие уж чертовски ученые мужи, как нам бы с тобой хотелось, но все-таки это гораздо лучше, чем ничего.

А Вайда Шервин добавила:

— У них прекрасные ораторы. Пусть их лекции дают мало точных сведений, зато народ уносит с них много новых мыслей, а ведь в этом все дело.

Кэрол побывала на трех вечерах, двух дневных собраниях и одном утреннике «Шатоквы». Аудитория произвела на нее впечатление: бледные женщины в простых блузах жаждали пищи для ума, мужчины в одних жилетках жаждали повода посмеяться вволю, детишки, ерзая на стульях, жаждали ускользнуть потихоньку из зала. Ей понравились простые скамьи и переносная сцена под красным навесом, перекрывающий все это большой тент, который вечером терялся в сумраке над протянутыми на проволоках электрическими лампочками, а днем бросал янтарный отсвет на терпеливую толпу. Запах пыли, примятой травы и накаленного солнцем дерева наводил на мысль о сирийских караванах. Она забывала об ораторах, прислушиваясь к звукам снаружи палатки: к хриплым голосам двух фермеров, скрипу телеги вдоль Главной улицы, кукареканью петуха. Она чувствовала себя успокоенной. Но это было успокоение заблудившегося охотника на привале.