Синклер Льюис - Том 3. Эроусмит

— Я должен был лечь спать в двенадцать, — плакался он, — но нет худшего преступления, как прервать душевную беседу. Впрочем, соблазнить меня не трудно, достаточно самого маленького соблазна. Но пять часов сна мне необходимы. Абсолютно необходимы! Завтра вечером я читаю лекцию в… где-то в штате Айова. Теперь, перевалив за пятьдесят, я уже не могу обходиться тремя часами сна, как бывало раньше, но что делать? Я нашел так много новых тем, на которые мне хочется поговорить.

Он стал красноречив, как никогда. Потом сделался раздражителен. Угрюмый человек за соседним столиком слушал, поглядывал на них и усмехался. Сонделиус оборвал рассуждения о противохолерной сыворотке Хавкина гневной тирадой:

— Если этот человек не перестанет пялить на меня глаза, я размахнусь и убью его! Я человек смирный — теперь, когда я уже не так молод, — но не люблю, когда на меня пялят глаза. Пойду поговорю с ним по-своему. Слегка стукну — и все!

Пока сбегались официанты, Сонделиус орал на соседа, грозил ему громадными кулаками, потом осекся, пожал ему руку — раз, и другой, и третий — и подвел его к Мартину.

— Мой соотечественник, родом из Готенборга. Он плотник. Садитесь, Нильсон, садитесь и пейте. Хейо! Кельнер!

Плотник оказался социалистом, членом секты «Адвентистов седьмого дня», свирепым спорщиком и приверженцем спиртного. Он распекал Сонделиуса за аристократизм, распекал Мартина за невежество в политической экономии, распекал официанта за скверный коньяк. Сонделиус, Мартин и официант не скупились на ответы, и разговор завязался отличный. Их выставили из Летнего сада, и они забились все трое в терпеливо ожидавший такси, который сотрясался от их споров. Куда они ездили, Мартин так и не запомнил. Или вся история приснилась ему? Они заходили как будто в пивную на какой-то длинной улице, вероятно на Университетском проспекте; сидели в кабачке на Южно-вашингтонской улице, где спали у стойки трое бродяг, заезжали на дом к плотнику, где какая-то невыясненная личность варила им кофе.

И куда бы они ни попадали, они в то же время были в Москве, и Кюрасао, и Мурвиллумбе. Плотник создавал коммунистические государства, между тем как Сонделиус, провозглашая, что ему безразлично, работать ли при социализме, или при самодержавии — лишь бы можно было понуждать людей быть здоровыми, — сокрушал туберкулез, а к рассвету разбил наголову рак.

Они расстались в четыре часа утра со слезными клятвами встретиться еще раз в Миннесоте или Стокгольме, в Рио-де-Жанейро или в Полинезии, и Мартин двинулся в Уитсильванию — положить конец дурацкому порядку, при котором людям разрешается болеть.

И великий бог Сонделиус убил декана Сильву, как Сильва убил в свое время Готлиба, Готлиб убил Дубль Эдвардса, веселого химика, Эдварде — дока Викерсона, а Викерсон — пасторского сына, у которого висела в сарае настоящая трапеция.

Доктор Уустийн из Вандергайд-Грова в свободное время работал инспектором здравоохранения по округу Кринсен, но должность оплачивалась плохо и не слишком его интересовала. Когда Мартин ворвался к нему и предложил вести работу за половину оклада, Уустийн благосклонно изъявил согласие, посулив коллеге, что это несомненно повлияет на его частную практику.

Действительно, повлияло. Это его почти лишило частной практики.

Официального назначения не последовало. Мартин проставлял на бумагах подпись «Уустийн» (придавая этому имени, по вдохновению, самую затейливую и разную орфографию), и кринсенский Совет уполномоченных признавал за Мартином некоторую власть, но в общем дело было, пожалуй, нелегальное.

На первых порах чиновничье рвение Мартина имело мало общего с наукой и еще меньше с героизмом, но зато сильно раздражало уитсильванцев. Мартин совался во все дворы, пробирал миссис Бисон за ее вонючие бочонки, мистера Норблома за привычку сваливать конский навоз на улице и школьный совет за то, что классы не проветриваются и школьников не заставляют чистить зубы. Граждане и раньше относились к Мартину с глухим недовольством за его безбожие, моральную распущенность и отсутствие местного патриотизма, но когда их стали вытягивать из привычной и, по их мнению, благотворной грязи, их взорвало.

Мартин был честен и убийственно серьезен, но если он и обладал невинностью голубя, то мудрости змеи ему явно не хватало. Он не внушал согражданам почтения к своей миссии. Даже и не пробовал внушать. Власть его, как у уустийновского alter ego [49] представитель (лат.) была импозантна на бумаге, но слаба на деле и совершенно бессильна против вызываемого ею упрямого противодействия.

От надзора за помойками он поднялся к драматической борьбе с инфекцией.

В поселке Дельфт постоянно держалась, то спадая, то вспыхивая, эпидемия брюшного тифа. Фермеры были уверены, что зараза идет от племени новоселов, из деревни в шести милях вверх по речушке, и линчевание виновников представлялось им наилучшим выражением протеста и приятным отдыхом от земледельческих трудов. Когда Мартин стал уверять, что, пройдя шесть миль по реке, отбросы очищаются и вряд ли беда в новоселах, на него обрушились:

— Хорош гусь! Ходит и трубит, что мы должны принимать побольше мер для охраны здоровья! А когда ему показывают шелудивых собак, которых надо перестрелять, тем более что они всего-навсего чехи, так он палец о палец не ударит — только мелет вздор об убиении микробов и о всякой ерунде, — говорил Кэйс, скупщик пшеницы при Дельфтском элеваторе.

Носясь по округу, не забрасывая, но и не расширяя, конечно, свою частную практику, Мартин отмечал на карте каждый новый случай брюшного тифа на пять миль вокруг Дельфта. Он прослеживал, куда посылалось молоко, откуда поступала бакалея. И открыл, что по большей части заболевание появлялось после прихода домашней швеи; добродетельной старой девы, маниакально чистоплотной. Четыре года тому назад у нее у самой был брюшной тиф.

— Она — хронический бациллоноситель, — объявил Мартин, — надо ее освидетельствовать.

Он застал ее за шитьем в доме старого фермера-проповедника.

Со стыдливым негодованием она отказалась подвергнуться осмотру, и Мартин слышал, уходя, как она плачет от обиды, а проповедник проклинает его с крыльца. Мартин вернулся с полисменом, арестовал швею и посадил ее в изолятор при кринсенской ферме-богадельне. В испражнениях арестантки он нашел миллиарды брюшно-тифозных бацилл.

Хрупкой добропорядочной женщине было не по себе в голой беленой палате. Ей было стыдно и страшно. Кроткую, смирную, ясноглазую старую девушку везде любили; она приносила подарки ребятишкам, помогала заваленным работой фермершам готовить обед, а детям постарше пела песни тонким чирикающим голоском. Мартина поносили за преследование швеи. «Небось не посмел бы ее тронуть, будь она побогаче», — судачили в деревне и поговаривали о том, чтобы силой освободить арестованную.