Синклер Льюис - Том 4. Элмер Гентри

А Элмер Гентри в первой же проповеди великодушно заявил, что согласен принять отступника Шалларда в свой приход при условии, что тот покается.

Убедившись, что Благотворительное общество и работа в этой унылой организации нравятся ему не больше, чем работа в церкви, Фрэнк усмехнулся:

— Правду сказала Бесс! Последовательный брюзга! Ну что ж, по крайней мере хотя бы последовательный… Зато какое облегчение — не быть больше священником! Не корчить из себя святошу! Не чувствовать, что мужчины тебя считают старой бабой в штанах! Иметь право смеяться, не заботясь о том, какое это произведет впечатление!

Благотворительное общество вверило попечению Фрэнка ночлежный дом, лесной склад, на котором бродяги отрабатывали по два часа в день за завтрак и ночлег, и бюро по трудоустройству. По части благотворительности на научный лад Фрэнк был слаб, и его коробила та надменно-ледяная манера, с которой его подчиненные — старая дева у справочного стола, хозяин лесного склада, клерк в ночлежном доме и молодая особа, допрашивавшая подопечных об их вероисповедании и их прегрешениях, — обращались с запуганными, незадачливыми существами, точно со злоумышленниками, тяжкое преступление которых — бедность.

Работники Общества были деловиты и несентиментальны, как агенты бюро по истреблению паразитов.

Среди этого колючего совершенства Фрэнк тосковал по ореолу тайны, который окружает любую молельню — от самой простой и суровой до самой изысканной. Мало-помалу у него вошло в привычку заходить в огромную католическую церковь св. Доминика, где пастором был велеречивый отец Де Пинна, а младшим пастором и правой рукой отца Де Пинна — патер Мэтью Смисби, священник новой американской формации, воспитанник государственного университета.

В Зените церковь св. Доминика считалась старинным зданием, а копоть от фабрик южной части города осела на сером камне, точно многовековая пыль. Интерьер храма, сумрачный и асимметрический, с высоким сводом, причудливыми раками, таинственной дверью над каменными ступенями поразил воображение Фрэнка. Он с волнением заметил, что здесь в любое время дня стоят коленопреклоненные фигуры. Он еще никогда не видывал церкви, в которую простой народ приходит помолиться. Несмотря на суровое великолепие храма, люди, казалось, чувствовали себя здесь как дома. А побывав на торжественной мессе, ослепленный блеском золота и пурпура в глубине темного прохода, зажатый в густой толпе людей, по всем признакам ощущающих рядом с собою присутствие бога, он спросил себя: не нашел ли он наконец ту церковь, которую, не отдавая себе в том отчета, всегда искал?

Он знал, что буквально верить в чистилище, непорочное зачатие, в таинство святой евхаристии и непогрешимость чиноначалия для него так же невозможно, как верить в Зевса.

«Но разве не может быть, — размышлял он, — что все это сказка, и такая гениальная, что критиковать ее не менее бессмысленно, чем пытаться доказать недоказуемое? Здравомыслящий пастор не станет рассчитывать, что человек мало-мальски образованный мог поверить, будто месса способна хоть как-то повлиять на души, которые находятся в чистилище. Священник поймет, что такой человек будет воспринимать эту мессу как нечто подобное симфоническому концерту, и потом мне так одиноко без церкви, без друзей по приходу!..»

Он пошел советоваться с патером Мэтью Смисби, с которым прежде, в бытность свою священником, не раз встречался на обедах.

Достойный патер сидел за конторкой из Грэнд-Рэпидс, в комнате, ничем не отличающейся от делового кабинета, если не считать резного баварского буфета и распятия на голой оштукатуренной стене. Смисби был мужчина лет сорока; того же типа, что и Филипп Мак-Гарри, только пожестче.

— Вы кончали американский университет, отец, правда? — спросил Фрэнк.

— Да. Индианский. Хавбек университетской команды.

— Тогда, думаю, с вами можно разговаривать. Мне кажется, большинство ваших священников иностранцы не только по национальности — поляки, скажем, и так далее. Они вообще смотрят сверху вниз на наши американские нравы и хотят переделать нас по своему образу и подобию. Ну, а вы… Скажите: мог бы такой человек, как я, не скажу ученый, но, во всяком случае достаточно начитанный, который никогда не сможет поверить хотя бы одному слову ваших доктрин…

— Ого!

— …но на которого ритуал и общий дух вашей службы… произвели огромное впечатление, мог бы такой человек быть принят в лоно католической церкви честно, с полным пониманием того, что для него ваши догмы не что иное, как символы?

— Безусловно, нет!

— А вы не знаете священников, которые любят церковь, хоть и не верят каждой букве ее доктрин?

— Нет! Не знаю ни одного! Вам, Шаллард, не охватить умом весь авторитет и всю разумность церкви. Вы не созрели для этого. Вы слишком высокого мнения о вашем собственном ничтожном интеллекте. Вам не хватает святого смирения, чтобы постичь всю глубину многовековой мудрости, которая воздвигла эту твердыню. И вот вы стоите у ее стен — одинокая крохотная фигурка — и трубите в рог вашего самомнения, требуя, чтобы стражи проводили вас к командиру, ибо вы милостиво расположены оказать ему помощь. «Только пусть он имеет в виду, — заявляете вы, — что в моих глазах гранитные стены его крепости — простой картон, и я оставляю за собою право повалить их одним щелчком, когда мне надоест». Да если б вместо вас ко мне пришли проститутка или убийца и спросили: «Могу я здесь найти спасение?» — я бы крикнул им: «Да!» — и не пожалел бы жизни, чтобы им помочь. Но вы преступник хуже убийцы: вы одержимы гордыней ума. А между тем вы даже и не слишком умны, так что гордиться-то особенно нечем. И я не поручусь, что это не самое страшное из всех ваших преступлений. Всего наилучшего!

И когда Фрэнк в бешенстве распахнул дверь, добавил:

— Ступайте домой и молите бога о смирении.

— О вашем смирении? — отозвался Фрэнк. — И ваших манерах? Идти домой и молить бога, чтобы он сделал меня таким, как вы?

Через две недели Фрэнк — просто так, для собственного удовольствия — записал свое заключение по поводу этой беседы в специальную тетрадочку (он всегда имел ее при себе, чтобы записывать мысли, подходящие для проповедей: прежде — для тех, что он читал с кафедры, теперь — тех, что ему уж никогда больше не дадут читать):

«Католическая церковь — институт куда более совершенный, чем воинственная протестантская. Она не требует, чтобы ты пожертвовал ради нее любовью к прекрасному, чувством юмора и милыми твоему сердцу грешками. Она только отнимает у тебя честь, разум, сердце и душу».

Ко времени Дейтонского «обезьяньего процесса» [196] Дейтонский процесс. — В 1925 г. в г. Дейтоне состоялся позорный «обезьяний» процесс — суд над школьным учителем Джоном Скопсом, излагавшим теорию Дарвина о происхождении человека от обезьяноподобных предков. Дейтонский процесс явился одной из форм церковной реакции, развернувшей наступление в США в 10–20-е годы под знаменем фундаментализма. Фрэнк прослужил в Благотворительном обществе уже три года и стал помощником генерального секретаря. То были дни, когда наиболее ретивые представители консервативного духовенства увидели, что развитие наук ставит под удар их влияние, их красноречие, их доходы. Самые сообразительные из них поняли, что им угрожает опасностью не только биология, но и история, которая дает не слишком лестную характеристику христианской церкви; и астрономия, которая не находит на небе подходящего местечка для рая и вежливо посмеивается над версией о том, что кто-то остановил солнце ради того, чтобы помочь иудеям одержать верх в мелкой пограничной стычке; и психология, которая сомневается в умственном превосходстве полуграмотного деревенского священника-баптиста над квалифицированными работниками научных лабораторий; да и вообще все науки, которые преподают в современных университетах. Они догадались, что настоящая школа не должна обучать ничему, кроме бухгалтерии, агрономии, геометрии, мертвых языков, разлученных с занимательной литературой и оттого еще более мертвых, и, наконец, иудейской библии в том толковании, которое придают ей люди, великолепно обученные, чтобы обходить ее противоречия, — люди, именуемые в профессиональных кругах «фундаменталисты».