Синклер Льюис - Том 5. Энн Виккерс

Народный дом (так по крайней мере считала Энн) был площадкой для игр, гораздо менее благоустроенной, чем официальные городские площадки. От него несло кислым запахом благотворительности. В нем учили людей, но учили плохо. Профессиональные учителя городских школ были лучше и гораздо терпеливее добровольных энтузиастов (очень напоминавших учителей воскресных школ в детстве Энн). Исполненные добрых намерений и невежества, эти энтузиасты в течение года или около того сообщали беднякам — евреям, итальянцам и грекам — кое-какие сведения о Джордже Вашингтоне, двойной бухгалтерии и об употреблении зубной щетки. В вечерних школах дело было поставлено лучше. А честолюбивые юнцы — единственные, ради кого стоило стараться, — занимались самостоятельно и узнавали еще больше.

Заслуги народных домов, как считала Энн, исчерпывались тем, что они породили такие профессионально-деловые организации, как «Общество сестер помощи на дому» Лилиан Уолд и современную организованную благотворительность.

Но, конечно, в организованной благотворительности была масса своих недостатков, вздыхала Энн. Слишком много бюрократизма. Сплошь и рядом составлению списков нуждающихся семей придавалось больше значения, чем необходимости облегчить их нужду. Работники филантропических организаций делались черствыми от постоянного соприкосновения с людскими бедами. Но то же самое происходило с хирургами, однако никто не предлагал передать хирургию в руки сердобольных бабушек и старых дев. Организованная благотворительность была по крайней мере деловитой. Она оказывала помощь, основываясь не на приятных улыбках и заискивании своих подопечных, а на степени их нужды. Она не ограничивалась одним районом — в ее намерения, во всяком случае, входило охватить всю страну. И заботило ее не желание данного подопечного стать более хорошим поэтом, или поваром, или бутлегером, или научиться «свободному танцу» (такие деликатные святые устремления следовало бы оградить от грубых прикосновений снисходительных покровителей), а его потребность в пище, обуви и деньгах для квартирной платы.

Что касается самой Энн, то ей так же осточертело жить в народных домах, как, вероятно, Жанне д'Арк надоело бы жить в каком-нибудь тонном женском монастыре. Энн опротивели эти культурно-развлекательные пункты, возносившие свои кирпичные готические башни над забегаловками, мелкими прачечными и кошерными мясными лавками, и свое знамя чопорности и жеманства — над толпой, которая и в горе и в радости жила полной жизнью, занимаясь ли изготовлением колбасы, шутками или любовью.

В свое время в качестве сотрудницы народного дома было очень скучно выполнять правила (или ловко обходить их): притворяться, будто за обедом получаешь удовольствие от жесткой баранины; скрывать, что куришь, когда комната полна синего дыма; из года в год с энтузиазмом относиться к запланированной, но задержавшейся карьере Айки, который давно должен был оставить торговлю жареной рыбой и получить степень доктора натуротерапии.

Но быть заведующей оказалось еще хуже. Что за радость нарушать свои же правила или выговаривать сотруднику за курение, если куришь сама? А главное, теперь уже нельзя было избежать встреч с патронами — богатыми дамами, бодрыми священниками, маклерами-эстетами, философствующими банкирами-анархистами. Все они финансировали народный дом и тем самым, уплатив меньше, чем когда-то платили за здорового чернокожего раба, покупали душу и тело заведующей домом.

С тем же тихим ужасом, с каким мальчик вспоминает лагерь, где в течение одного кошмарного лета его заставляли одновременно заниматься спортом, музыкой, быть веселым и переполненным гражданской праведности под всевидящим оком худосочного, но всесильного учителя в трусиках и очках, так Энн вспоминала годы, когда ей приходилось сидеть на публичных обедах, уставившись в хлопчатобумажную скатерть и тяжелые грубые тарелки, и слушать, как немолодые девицы хихикают над историей, рассказывая которую местный остряк осмелился употребить слово «чертовски».

«Уж эти мне дома! — стонала Энн. — Учить девушек писать короткие рассказы, вместо того, чтобы обучать их ремонту аэропланов! Учить гончарному делу литовцев, из которых вышли бы превосходные фермеры! Учить внуков великих талмудистов манерам клубных джентльменов из провинции! Учить плести корзины, видя в этом наилучший путь к созданию на земле Царствия Божьего! Стараться из порядочных шоферов делать массажистов!»

Энн сознавала, что устала и потому несправедлива. Ведь она могла вспомнить и недюжинных людей и плодотворную деятельность: борьбу против брюшного тифа и мух, кампанию за организацию бесплатных спортивных площадок и фондов помощи беднякам. И все же коренной недостаток народных домов, — решила Энн и вдруг распространила этот недостаток на всю филантропию в целом, как церковную, так и частную, — заключался именно в том, за что как раз больше всего и хвалили благотворительную деятельность в оптимистических проповедях, восторженных журнальных статьях и в туманных разглагольствованиях доброжелательные благодетели: что благотворительность «сближает имущих и обездоленных, благодаря чему богатые могут расширить и углубить свои симпатии к беднякам в результате непосредственного общения с ними и постичь, какое благородное сердце часто бьется под синим комбинезоном, а обездоленные получают возможность совершенствоваться благодаря дружескому общению с теми, кто способен помочь им словом и делом».

«Еще бы! — с озлоблением думала Энн под влиянием этого бунтарского настроения. — Разумеется! Превозносите до небес жалкие душонки благотворителей! Дайте им потешить свое самолюбие! Пусть их любуются собой, считая себя выше обездоленных! Поощряйте их осуществлять свою благородную деятельность умеренно и практично!

В Советской России не внушают каменщику, что лучше бы ему торговать, или быть страховым агентом, или сочинителем реклам, или же работником народного дома! Каменщика там учат, как лучше класть кирпичи. И русские получают работу, пищу и образование не как милостыню — все это принадлежит им по праву!»

На конференции деятелей социального обеспечения в Нью-Йорке Энн познакомилась с Арденс Бенескотен.

Нью-йоркские сплетники передавали, что мисс Бенескотен унаследовала пятьдесят миллионов долларов. Она действительно унаследовала семнадцать миллионов от своего отца-горняка (то есть это вовсе не означало, что он ходил грязный и рисковал жизнью под землей. Откровенно говоря, ему редко случалось видеть рудники. Он сидел в своей нью-йоркской конторе и придумывал, как избавиться от старателей с обветренными лицами, открывших руду и обратившихся за финансовой помощью к одному из любезных, хорошо одетых агентов мистера Бенескотена). Несмотря на свои пятьдесят лет, мисс Бенескотен была незамужней, что, по-видимому, нисколько ее не огорчало. Она жила с подругой, учительницей пения, некогда знаменитым колоратурным сопрано. Мисс Бенескотен славилась своей благотворительностью. Она раздавала скромные денежные суммы и щедрые советы миссиям пятидесятников в Испании и католическим миссиям в Небраске, богадельням для вдов офицеров-южан и негритянским студентам-выпускникам, школе исцеления верой и психиатрическому институту, пансиону для собак и крохотному музею, куда за месяц заходило два человека поглазеть на монеты с Крита и Лесбоса. Не реже двух раз в неделю в газетах упоминалось ее имя как одного из членов комитета, ратующего за поощрение мексиканского искусства или повышение брачного возраста. И не реже чем раз в месяц на их страницах появлялась ее фотография: мисс Бенескотен закладывает краеугольный камень или (когда, с большой неохотой оторвавшись от своей смиренной филантропической деятельности, она занимала на краткий миг свое законное место в высшем обществе) мисс Бенескотен на лужайке в своем баварском Schloss'е [109] Замок (нем.). в Ньюпорте, окруженная племянниками и племянницами, среди них Торнтон Бенескотен, известный игрок в поло, Нэнси Бенескотен, недавно разведенная, и Хью Гарисон Бенескотен, судья.