Генри Джеймс - Повести и рассказы

Остальное «семейство» состоит, главным образом, из наших возлюбленных соотечественников и еще более возлюбленных англичан. Здесь имеется англичанин с сестрою, они, кажется, довольно милые люди. Он замечательно красив, но страшно ломается и принимает крайне покровительственный тон, в особенности по отношению к нам, американцам; надеюсь, что мне скоро представится случай хорошенько отделать его. Сестра его — прехорошенькая и, кажется, очень милая, но по туалету она воплощенная Британия. У нас есть также очень любезный француз, — маленького роста, — французы, когда они милы, обыкновенно очаровательны, и немец, довольно высокий, белокурый, похожий на большого белого быка; да двое американцев, кроме нас с матерью. Один из них, молодой человек из Бостона — с эстетическими наклонностями, который толкует о том, что сегодня: настоящий день во вкусе Corot [53] *Камиль Каро — французский пейзажист (1796–1875) и пр. Другая — молодая особа, девушка, существо женского пола, право не знаю, как назвать ее, — из Вермонта или Миннесоты, или другой какой-нибудь местности в том же роде. Эта молодая особа — самый необыкновенный экземпляр безыскусстного янкеизма, какой я когда-либо встречала; она положительно ужасна. Три раза была у Clementine из-за твоей юбки, и пр.

Луис Леверетт из Парижа, к Гарварду Тремонту, Бостон.

25 сентября

Дорогой Гарвард,

Я осуществил свой план, на который намекнул тебе в моем последнем письме, и сожалею только об одном — что не сделал этого раньше. В сущности говоря, человеческая природа — самая любопытная вещь в мире, но открывается она только перед истинно усердным изыскателем. В этой жизни гостиниц и железнодорожных поездов, которой довольствуются так многие из наших соотечественников в этом странном Старом Свете, недостает содержания, и я приходил в отчаяние, видя, как далеко я сам зашел по этой пыльной, торной дороге. Я, однако, постоянно желал свернуть в сторону на какую-нибудь менее избитую дорожку, нырнуть поглубже и посмотреть, что мне удастся открыть. Но случая никогда не представлялось; почему-то мне никогда не встречается тех случаев, о которых мы слышим и читаем, — тех казусов, которые случаются с людьми в романах и биографиях. А между тем я постоянно настороже, чтобы воспользоваться всяким просветом, какой может представиться, постоянно ищу впечатлений, ощущений, даже приключений.

Главное — жить, чувствовать, сознавать свои способности, а не проходить через жизнь механически и апатично, точно письмо через почтамт. Бывают минуты, дорогой Гарвард, когда мне кажется, будто я действительно способен на все — capable de tout [54] *способен на все (франц.) , как здесь говорят — на величайшие излишества так же, как на величайшее геройство. О, иметь возможность сказать, что жил — qu'on а vaси [55] *в полную меру (франц.) , как говорят французы, — мысль эта имеет для меня неизъяснимое обаяние. Ты, может быть, возразишь, что сказать это легко, но главная штука в том, чтобы заставить людей поверить тебе! Кроме того, я не хочу ложных ощущений, полученных из вторых рук, я хочу знания, оставляющего по себе следы — рубцы, пятна, мечты! Боюсь, что я тебя скандализирую, может быть, даже пугаю. Если ты поделишься моими замечаниями с кем-нибудь из членов клуба в West-Ceder Street, пожалуйста, смягчи их, насколько велит твоя осторожность. Что до тебя, ты знаешь, что я всегда имел сильное желание несколько ознакомиться с действительной жизнью французов. Тебе известна моя сильная симпатия к французам, моя природная склонность смотреть на жизнь с французской точки зрения. Я сочувствую артистическому темпераменту; помню, как ты иногда намекал мне, что находишь мой собственный темперамент слишком артистическим. Не думаю, чтоб в Бостоне существовало истинное сочувствие артистическому темпераменту; мы стремимся подвести все под мерку добра и зла. И в Бостоне нельзя жить — on ne peut pas vivre [56] *нельзя жить (франц.) , как здесь говорят. Я не хочу этим сказать, что там нельзя было обитать — множество людей ухитряются это делать, — но нельзя жить эстетической жизнью, скажу даже — чувственной. Вот почему меня всегда так сильно тянуло к французам, которые так эстетичны, так чувственны. Как мне жаль, что Теофиля Готье более нет; мне так приятно было бы посетить его, сказать ему, насколько я ему обязан. Он был жив в последний мой приезд сюда; но, как ты знаешь, я тогда путешествовал с Джонсонами, которые лишены всяких эстетических наклонностей и которые заставляли меня стыдиться моего артистического темперамента. Если б я вздумал навестить великого апостола красоты, мне пришлось бы отправляться к нему потихоньку — en cachette [57] *тайком (франц.) , как говорят здесь, а это не в моей натуре, я люблю все делать откровенно, на чистоту, nanuement, au grand jour. В этом вся штука — быть свободным, откровенным, наивным. Кажется, Мэтью Арнольд говорит это где-то — или Суинберн, или Патер?

Когда я путешествовал с Джонсонами, все было поверхностно и, в воззрениях на жизнь, все сводилось к вопросу о добре и зле. Они отличались слишком дидактическим направлением; искусство никогда не должно быть дидактическим, а что такое жизнь как не искусство? Патер где-то так прекрасно это говорит. Боюсь, что в обществе Джонсонов я упустил много благоприятных случаев, общий тон был серый, отдавал хлопчатой бумагой и шерстью. Но теперь, говорю тебе, я решился действовать самостоятельно, заглянуть в самое сердце европейской жизни и судить о ней без джонсоновских предрассудков. Я поселился в одном французском семействе, в настоящем парижском доме. Как видишь, я не отступаюсь от своих убеждений, не боюсь осуществлять свою теорию, что главное дело — жить.

Ты знаешь, что меня всегда сильно интересовал Бальзак, которого действительность никогда не пугала, и чьи почти мрачные жаргоны парижской жизни часто преследовали меня во время моих странствований по старым, неблагонравным с виду улицам по ту сторону реки. Об одном я сожалею, что мои новые друзья — мое французское семейство — не живут в старом городе, аи coeur du vieux Paris [58] *в сердце старого Парижа (франц.) , по местному выражению. Они живут на бульваре Гаусмана, что менее картинно: но не смотря на это, в них сильно сказывается бальзаковский тон. Madame de Maison-Rouge принадлежит к одной из старейших и надменнейших фамилий Франции; но она испытала превратности, которые заставили ее открыть заведение для ограниченного числа путешественников, которым надоела избитая дорога, которым дорог местный колорит, — она сама это объясняет, она так хорошо умеет это выразить, — короче, открыто нечто вроде пансиона. Не вижу, почему бы мне не употребить этого названия, так как оно вполне соответствует выражению: pension bourgeoise [59] *мещанский пансион (франц.) , употребленному Бальзаком в «Pure Goriot». Помнишь ли ты: pension bourgeoise de-madame Vauquer nee de Complans? Но наше заведение совсем на него не похоже: в нем нет ничего буржуазного, в нем сказывается какое-то изящество, нечто аристократическое. Пансион Воки был мрачный, темный, грязный; наш совершенно в другом роде, с высокими, светлыми, изящно драпированными окнами, нежными, почти бледными цветами драпировок и обивки, с мебелью, отличающейся изяществом и причудливостью очертаний. Madame de Maison-Rouge напоминает мне madame Hulot — помнишь ли ты la belle madame в «Les Parents Pauvres»?. В ней много прелести; что-то искусственное, утомленное, слегка намекающее на какие-то тайны в ее жизни; но я всегда живо чувствовал прелесть утомления, двойственности.