Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона (пер. Митрофан Ремезов)

Думалъ ли онъ, на самомъ дѣлѣ ѣхать? Вотъ вопросъ, на который біографъ Тартарена не въ состояніи отвѣтить съ полною достовѣрностью. Несомнѣнно одно, что звѣринецъ Митена уѣхалъ изъ Тараскона; съ тѣхъ поръ црошло три мѣсяца, а охотникъ за львами не трогался съ мѣста. Весьма возможно, впрочемъ, что наивный герой, подъ вліяніемъ миража, совершенно искренно воображалъ, будто побывалъ уже въ Африкѣ. Быть-можетъ, отъ постояннаго повторенія разсказовъ о будущихъ охотахъ ему самому эти охоты представлялись уже чѣмъ то пережитымъ въ дѣйствительности, подобно тому, какъ онъ воображалъ, что приказывалъ поднять консульскій флагъ въ Шанхаѣ и отражалъ набѣги татаръ.

На бѣду, тарасконцы не поддались наэтотъ разъдѣйствію миража. Когда, по прошествіи трехъ мѣсяцевъ, въ городѣ замѣтили, что сборы въ путь нисколько не подвигаются впередъ, между обывателями начался ропотъ.

— Повтореніе исторіи съ поѣздкою въ Шанхай! — сказалъ, улыбаясь, Костекальдъ.

Въ городѣ подхватили слова оружейника; вѣра въ Тартарена была подорвана. Всѣхъ безпощаднѣе оказались наиболѣе довѣрчивые и трусливые, — люди, подобные Безюке, котораго крупная блоха способна была обратить въ бѣгство. Въ клубѣ, на гуляньѣ, въ обществѣ эти господа подходили къ Тартарену и съ ехидною улыбкой спрашивали:

— Такъ какъ же, когда выѣзжаете?

Въ лавкѣ Костекальда Тартаренъ утратилъ всякій авторитетъ; охотники по фуражкамъ перестали признавать его главенство. Дѣло дошло и до эпиграммъ. Предсѣдатель суда Ладвезъ, пописывавшій иногда стишки въ минуты досуга, сочинилъ на мѣстномъ провансальскомъ нарѣчіи шутливую пѣсенку, имѣвшую большой успѣхъ. Въ ней говорилось о нѣкоемъ великомъ охотникѣ, по фамиліи Жерве, страшное ружье котораго должно было истребить всѣхъ до единаго львовъ въ Африкѣ. Съ сожалѣнію, это проклятое ружье имѣло очень скверную особенность: его постоянно заряжали, а оно никогда не стрѣляло, — on le chargeait toujours, il ne partait jamais: «Il ne partait jamais», — понимаете ехидный намекъ?…

Пѣлось это, конечно, издали, такъ какъ у Тартарена были «двойные мускулы», но, все-таки, пѣлось… а давно ли, кажется… О, непостоянство тарасконскихъ обывателей!

Великій мужъ дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, ничего не слышитъ и не понимаетъ. На самомъ же дѣлѣ эта ядовитая шутка огорчала его до глубины души; онъ сознавалъ, что Тарасконъ ускользаетъ изъ его рукъ, и это причиняло ему тяжелыя страданія. Несмотря на страданія и огорченія, Тартаренъ по-прежнему улыбался и продолжалъ вести свою мирную жизнь, какъ ни въ чемъ не бывало. Только изрѣдка онъ не выдерживалъ роли; маска беззаботнаго добродушія спадала съ его лица и, вмѣсто смѣха, на немъ явно видны были негодованіе и печаль.

Такъ, разъ маленькіе савойяры пѣли подъ его окномъ: Lou fûsioù de mestre Gervaï; голоса негодныхъ ребятишекъ достигли до ушей бѣднаго великаго человѣка, подбривавшаго въ то время бороду. Тартаренъ носилъ бороду, но когда она уже слишкомъ разросталась, онъ подстригалъ ее и подбривалъ на щекахъ.

Вотъ тутъ-то окно распахнулось, въ немъ появился Тартаренъ въ одной сорочкѣ, съ головой, повязанной платкомъ, съ намыленною бородой, и, потрясая бритвой, крикнулъ громовымъ голосомъ:

— На шпагахъ, господа, на шпагахъ не угодно ли?… Только не на шпилькахъ!…

Прекрасныя слова, достойныя быть занесенными на страницы исторіи; одно лишь жаль, что они были обращены къ маленькимъ карапузикамъ, кое-какъ чистившимъ сапоги прохожимъ и рѣшительно неспособнымъ еще держать въ рукахъ шпаги.

.

Среди всеобщей измѣны одно только военное сословіе осталось вѣрнымъ Тартарену. Храбрый капитанъ Бравида, отставной начальникъ гарнизонной швальни, продолжалъ относиться въ нему съ прежнимъ уваженіемъ: «Онъ молодчина!» — упорно, несмотря ни на что, повторялъ доблестный воинъ, и уже, конечно, его мнѣніе имѣло неизмѣримо болѣе вѣса, чѣмъ слова какого нибудь аптекаря Безюке. Во все время капитанъ ни разу не намекнулъ на поѣздку въ Африку; но когда говоръ объ этомъ принялъ крайне непріятное направленіе, онъ рѣшился заговорить.

Несчастный Тартаревъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ одинъ, погруженный въ невеселыя думы. Огворилась дверь и вошелъ капитанъ, — важенъ, торжествененъ, застегнутъ по уши, въ черныхъ перчатвахъ.

— Тартаренъ, — проговорилъ онъ тономъ, не допускавшимъ возраженія, — Тартаренъ, надо ѣхать!

Онъ стоялъ въ темномъ четыреугольникѣ двери, строгій и непреклонный, какъ долгъ. Капитанъ сказалъ только три слова: «Тартаренъ, надо ѣхать!» — и Тартаренъ понялъ. Онъ поднялся съ кресла, блѣдный, какъ полотно; грустнымъ, нѣжнымъ взоромъ обвелъ свой хорошенькій кабинетъ, уютный, теплый, свѣтлый, свое покойное кресло, полки съ книгами, бѣлыя занавѣски на окнахъ, за которыми такъ привѣтливо шепталась листва его садика, потомъ подошелъ въ капитану, крѣпко пожалъ ему руку и со слезами въ голосѣ, хотя и не безъ стоической твердости, проговорилъ:

— Я поѣду, Бравида!

И онъ сдержалъ слово, только… не тотчасъ же. Надо же было приготовить все необходимое для дальняго путешествія и для опасной охоты.

Цервымъ дѣломъ онъ заказалъ два чемодана изъ толстой кожи съ мѣдными дощечуами на крышкахъ, на которыхъ была вырѣзана надпись:

Тартаренъ изъ Тараскона.

Оружіе.

Исполненіе заказа заняло немало времени. Таставену онъ заказалъ великолѣпный альбомъ для записыванія путевыхъ впечатлѣній; охота — охотой, но, вѣдь, нельзя же путешествовать и уже ни о чемъ не думать, кромѣ охоты. Затѣмъ онъ выписалъ изъ Марсели приличный запасъ питательныхъ консервовъ, пемиканъ въ плиткахъ для бульона, палатку — tente-abri, новой конструкціи, раскладывающуюся и складывающуюся въ одну минуту, охотничьи сапоги, два зонтика, ватеръ-пруфъ, синія очки съ боковыми сѣтками. Кромѣ того, аптекарь Безюке составилъ для него походную аптечку.

Бѣдный, бѣдный Тартаренъ! Все это онъ дѣлалъ и припасалъ не для себя, а единственно ради того, чтобы всякими предосторожностями и самимъ заботливымъ вниманіемъ успокоить Тартарена-Санхо, ни на минуту не перестававшаго злобствовать и бушевать съ тѣхъ поръ, какъ отъѣздъ былъ окончательно рѣшенъ.

Наконецъ, насталъ торжественный, приснопамятный день. Съ разсвѣта весь Тарасконъ былъ на ногахъ. Авиньонская улица и охрестности домика съ боабабомъ были заиружены народомъ. Любопытные тѣснились у оконъ, на крышахъ домовъ, влѣзали на деревья. Тутъ были лодочники съ Рони, носильщики, мальчишки, торговцы и рабочіе, дамы мѣстнаго общества, швеи, ткачихи тафты, члены клуба, — словомъ, весь городъ. Да не одинъ только городъ: съ той стороны рѣки пришли жители Бокера, собрались изъ округи огородники, пріѣхали винодѣлы на своихъ сытыхъ мулахъ, разукрашенныхъ лентами; толпы пѣшаго и коннаго народа, шумъ, говоръ, звонъ бубенцовъ, яркіе наряды. Всѣ спѣшили, толкались, тѣснились передъ домомъ Тартарена посмотрѣть, какъ милѣйшій г. Тартаренъ поѣдетъ убивать львовъ въ Туречину къ туркѣ.