Юлий Крелин - От мира сего

— Конечно, мы ж должны помнить и не отказываться от неполезного, но радостного, от удовольствий и склонностей…

— Ну, ну. Давай, давай, отрок. Ты тогда другое имел в виду. Ты для меня так и остался отроком. Не обижайся. Если бы не воспоминания, я б не имел возможности заметить, что замечания все ж идут детям впрок. Я бы тебя с сегодняшней просьбой знаешь как шуганул, если бы не воспоминания. Ха! Смотри меню. Да, да. Нет ведь жизни для жизни, для чистой жизни, для существования только. Жизнь есть существование для деятельности, а тогда и получается — важнее, что полезнее. Читай, читай меню. А ты просто ершился. Иногда это приятно. А мне это сейчас приятно, как воспоминание тех лет, когда я был молод, здоров и поднимался вверх. А теперь я уже на том верху, где стоят, а не двигаются. Уже некуда. Высок я, высок я. Ха! Выбрал? Теперь дай я посмотрю. Да-да. И ты не фанфаронь, не бретерствуй. Помни, что дело сначала, а склонности и удовольствия потом. Потому я и помогал тебе. Потому, может быть, и помогу в этой просьбе тоже. Это же какой скандал будет для твоей лавочки. И вообще, я тебе скажу, ты должен… Принеси нам, доченька, пожалуйста, шкалик о двухстах пятидесяти граммах водки. Тебе какую закуску?

— Да что и себе, Дмитрий Михалыч.

— Ха! А по чину берешь? Дорос ли до моей закуски? Шучу, шучу. Ну, теперь заказываем, серьезно едим и ни слова о делах серьезных: время склонностей и время удовольствий.

И все-таки Начальник не дождался помощи, не дождался места. Темпераментен он был, нетерпелив, суетлив. А тут и случай подвернулся… И вся стратагема рухнула.

— Ну что ж, можно начинать.

— Там ждут вас. Около кабинета двое.

— А кто такие? Пойдите узнайте.

— Я спросил: больные. Один — лет сорока, второй — дед.

— Я им что, назначил на сегодня?

— Нет, они по направлению.

— Тогда пусть ждут. Раз приходят сами, неназначенные, — должны ждать. А больные тем более. Врачи, а тем более профессора — люди занятые. Только уважения прибавится.

— Там один староват больно.

— Ну и что ж! Их жалко! А меня? Мы же не играем здесь, не пьянкой запинаемся. Они ж прекрасно видели, что вошло с десяток людей в белых халатах, — значит, заняты. Когда вы научитесь работать! Ну ладно. Начали. Все здесь? Я хочу…

Все сидели и слушали, нет, внимали его речи, пока он излагал сразу и происшедшее событие, и свое к этому отношение, и возможные последствия события, и могущую быть реакцию начальства более высшего, и зависимость от этого здоровья больных, и предположительные возможные оправдания поступку, и меру, которую необходимо применить к провинившемуся, и меры и оценки, которые он думает применять к людям, могущим и захотящим найти оправдание, и… В общем, в этом выступлении было и изложение ситуации, и необходимое решение, или, можно сказать, завязка, кульминация и развязка, еще просто не утвержденные жизнью.

Все сидели и пытались найти хоть какой-нибудь момент в его речи, позволивший бы выступить в защиту. Но речь была жесткая, умная, с правильно поставленными акцентами — очень трудно было возразить на нее. Начальник был опытным оратором, и сила его была в беспрестанной и истинной заботе о деле. В ответ ему могли противопоставить лишь псевдогуманистические, как говорил он, всхлипы о жалости к человеку. Это было настолько беспомощно, что они и рта не открывали.

— А может быть, дождемся, когда он приедет? Мы ж еще не говорили с ним.

— Вот именно это прекраснодушие, на которое он, кстати, и рассчитывает, я буду железно пресекать. Что вы хотите, Людмила Аркадьевна, от него услышать? Он ведь позвонил перед отъездом. Правда, не мне, — когда, кстати, ему нужно было, он меня находил. И по телефону, и в оставленной мне записке он все объяснил, да и записка, скажу вам, написана с пренебрежением, бестактно. Еще в детстве меня учили: «уважаемый» — пишут более низкому по рангу, «многоуважаемый» — равному, «глубокоуважаемый» — более высокому или уже старому, а уж «дорогой» — можно позволить лишь близкому человеку и уж никак не начальнику. Но этот сверчок не знает своего шестка. Для него законов такта не существует, нет культуры служебных отношений. Это, впрочем, неважно, это просто характеризует человека. Так вот, он объяснил. Даже если это и правда, в чем я глубоко сомневаюсь, то уж эта-то причина ни в коем случае не может служить оправданием. И эта его версия, на которой он теперь вынужден будет настаивать, ибо дал письменный документ и теперь это не вырубишь топором, не является оправдательной. Лично я, конечно, мог бы разрешить, но мог и отказать окончательно. Поэтому он меня и не застал, не мог, так сказать, найти.

— Но вас же не было. Вы уехали в командировку.

— Конечно, он и время выбрал специально, когда меня нет. А вы не старайтесь его оправдать, Людмила Аркадьевна. Всякая ваша хотя бы малейшая попытка к его оправданию льет воду на мельницу беспорядка, против которого мы боремся и одним из источников которого он является. А вы своими прекраснодушными, ложнообъективистскими вопросами можете невольно стать вторым источником губящего нас беспорядка. А наш беспорядок, нечего вам и объяснять, — это плохо сделанные операции, неухоженные больные и, как итог, неправомерные смерти людей. Вот что это! Вы человек еще молодой, работаете еще сравнительно недавно, а уже поддаетесь той же волне неуважения к своему делу, нашему делу, которая идет и от него. В конце концов, вы у меня получаете зарплату для улучшения общего порядка, а не для защиты нерадивых. Нам нужен порядок, а для этого нужна сильная рука. — Начальник улыбнулся, пожалуй, даже извиняюще улыбнулся, но поняла это только Люся, подмигнул, выпустил дым и изо рта и из носа, снял очки, стал их протирать, все так же улыбаясь, и, подмигнув глазом, уже не защищенным стеклом, продолжил: — В конце концов, помните, кто вам деньги платит и для какой задачи я поставлен над вами начальником. Ну, это шутка, а мы должны сейчас решить вопрос о нем. У вас еще есть какие-нибудь сомнения, возражения?

— Да нет, только ведь жалко, работник хороший. Да и сила-то власти в силе слова, а не карающей руки. Конечно, есть у него и некоторые отрицательные качества, но… — Люся сказала и испугалась, испугалась, что позволила себе больше, чем обычный, любой из его сотрудников, испугалась, что слушающие поймут степень их внеслужебных отношений. Но он не дал им увидеть их личные, домашние отношения. Он был на высоте, он ответил, как ответил бы всем, — перебил и ответил:

— Ха! Слово должно быть подкреплено делом, рукой. Слово и дело. Ха! Что значит хороший работник! Он может быть тысячекратно хорошим работником… Но если порядок будет сломан… Все! Никакой хороший работник не поможет. В конце концов, не он один хороший работник. А то получается, что его иногда хвалят, его одного, а не вас, вас, защищающую. А хвалить должны весь коллектив, а не одного. Экая блистательная единица! Причем и это выдумано. Чем он как работник хорош?! Статей много написал? Вы не думайте, что мне нужна ваша наука. Для науки, для идей меня и одного хватит. А вы должны писать статьи, разрабатывать идеи, добывать материал и писать статьи. Он много делал? А что это за разговор о его «спасительстве» в кавычках? Спасителем в больнице может быть только Главный хирург, как олицетворение коллектива. А ну-ка, вспомните, сколько было шума, когда он сделал операцию по поводу кровотечения из язвы желудка. Мы обсуждаем этого больного, а он, воспользовавшись тем, что мы заняты, и заняты этим же больным, самовольно берет его, самовольно нарушает принятую и разработанную и утвержденную нами методику ведения этих больных. Думаете, я верю, что были жизненные показания для операции, — ни в коем случае! Вранье! Трудно сейчас доказать, но результаты вы помните. Больной этот, единственный, единичный больной, остался жив, но уже через неделю и уже другой на дежурстве захотел стать спасителем и удалил желчный пузырь, тоже нарушив установку клиники, и тоже, конечно, придумав жизненные показания для срочной ночной операции. Уверен, что можно было ждать до утра. Оправдание — он думал! Видите ли, думал! Не думать надо, а знать. Принято было: оперировать холецистит только утром — ночью нельзя. А тут вдруг ночью появились экстренные показания. Конечно, это может быть иногда, но я не верю ни им, ни в мистический закон парности случаев. А следствия нарастают. Бабка за дедку, дедка за репку, а за ними еще и Жучка. Уже вы, да, вы, вы, мой первый помощник, мой доцент, нечего смотреть в сторону, вы утром вели конференцию и не обрушились с полной силой на нового спасителя. А на утренней конференции сидят Жучки, студенты. А студентам мы прежде всего должны дать точные знания, рецептурные, инструктивные знания, а не приучать их беспочвенно думствовать и витийствовать. Учиться думать будут после, когда появятся у них конкретные знания. И вот вам цепочка только от одного его действия. Да, тогда надо было его выгнать, а мы и сейчас еще толчем воду в ступе, отнимая у всех дорогое для нас время.