Юлий Крелин - От мира сего

Годы шли, зрение мое менялось, у меня уменьшилась близорукость и наконец наступила и стала нарастать возрастная дальнозоркость, и вскоре я снял очки и стал ходить без очков и вдруг обнаружил, что все те, кого я считал привлекательными, оказываются столь же неприемлемы, как и в молодые годы. Наверное, очки столь странным образом видоизменяли мир и людей.

История с рукой уже постепенно начала забываться, и боли стали проходить, и я уже работал и оперировал, как всегда, в полную силу, в свою силу, в какую оперировал до болезни , когда ко мне обратились и сообщили, что меня ввели в комиссию по инвентаризации имущества больницы, предупредили, что никакой у меня дополнительной обременяющей работы не будет, но просто время от времени я буду подписывать акты о списании обветшалого, или сломанного, или просто отработанного, или морально устаревшего имущества (впрочем, у нас редко что-нибудь морально устаревает, чаще напрасно что-то приобретается), а ко мне обратились просто потому, что всем известна моя скрупулезная честность, и фамилия моя под актом таким будет в каком-то смысле гарантией истинности ситуации.

Я подписывал эти акты, но невольно стал следить за тем, каким образом и достаточно ли полноценно используется наше больничное имущество. Я обратил внимание, что многие мои коллеги-врачи, болея, используют не свои лекарства, а больничные, дежурные сестры иногда едят больничную еду, пользуются больничным перевязочным материалом — ватой и марлей, и многое тому подобное заметил я, вернее, обратил на это свое внимание, столь многое, что всего и не перечислишь.

Я удивлялся, как мои коллеги, возмущавшиеся недомыслием и негодующе говорившие о людском достоинстве, вернее, негодующе говорившие об его отсутствии и возмущавшиеся людским недомыслием — например, они видели на торце дома, в котором помещался абортарий, плакат, рекламирующий молодежную прессу, где громадными буквами высотой в полтора этажа было написано: «Это тебе, молодежь!», и возмущались, что не думают люди о людях; они возмущались тем, что специализированный магазин для слепых называется «Рассвет», и ругали предложивших и утвердивших это название, как при всем этом своем абстрактном псевдогуманизме они совершенно не думали о достоинстве собственном и пользовались больничным имуществом, лекарствами и едой.

Я некоторые акты не подписывал, я указывал на недопустимое разбазаривание (как будто бывает разбазаривание допустимое), я напоминал о необходимости режима экономии (сознавая, что режим экономии бывает и без необходимости). А мне демагогически говорили о том, что благосостояние увеличивается не в результате экономии, а в результате прибылей.

Но я еще не снял очки, и у меня продолжала развиваться эта самая терпимость или невзыскательность. По ночам я обдумывал все, что происходит со всеми и со мной, думал, что люди должны быть честными, что отсутствие честности есть нарушение порядка, а порядок есть основа спокойных взаимоотношений людских. «Вот я же ничего не беру и ничем не пользуюсь, а что они, лучше? Если могу я, то могут и другие». Что лишь честные, искренние люди могут заниматься наведением порядка, и то когда сами они абсолютно не грешны. Вот к слову, сомнительный, правда, в историческом смысле, пример, но сделаем поправку на время, так вот, например, аскет Торквемада пользовался необычайным авторитетом и уважением как великий инквизитор — он был почти святой, и то, что мы сейчас его осуждаем, так это развитие науки только, но порядок в то время могли создать вот такие, как он, бескорыстные и честные люди, и это был порядок, который создал в то время всеобщий покой, а отдельные пострадавшие случайно погоды не делают. Ночью, в думах, стало мне ясно, что нужен нам порядок и в больнице. Если мог и могу я ни о чем не просить никого, то почему остальные не могут. В конце концов, если и попадет под суд один из таких, таскающих из больницы себе не принадлежащее, другой уже не посмеет это сделать…»

— Я извиняюсь, конечно, доктор, так ты что ж такая гнида?!

— Я ж говорю — сказочка, а вы сразу ищете реальную основу. Не надо так. Представляю, как тяжело писателям среди знакомых и коллег — тоже так же, наверное, ищут во всем и вовсех реальную основу.

— Это действительно было с вами, доктор?

— Сказочка. Сказочка это. Впрочем, конец я придумал. На этом кончим. Это не из жизни. Миф.

— Да, Сергей Павлович, радость узнавания заставляет искать реальный прототип, а вы так убедительно употребляли первое лицо, что, естественно, возник этот вопрос. Люди любят узнавания и предсказания — фотографии и сводки погоды, а?!

— А вы отнеситесь, как к художественному произведению.

— Так вы что ж, доктор, вы против честности?

— Конечно, за. Только не надо из честности делать орудие сражения, наказания… вообще оружие.

— Не понял.

— Да, Сергеи Павлович, это, я думаю, надо все обдумать и завтра обговорить. Эту философию — обдумать и обговорить. Хотя думаю, что честность есть честность, а справедливость есть справедливость. Но… подумаем… А, товарищи? Утро, так сказать, будет мудренее вечера, а?

— Небось и не заснешь сразу теперь.

Однако все быстро заснули, а Сергей продолжал читать. Он еще полчаса почитал, потом погасил лампочку, встал, оделся и вышел в коридор. Сестры сидели у столов и занимались обычными делами: подклеивали анализы, вкладыши, чертили листы для назначений и прочие подобные необходимости осуществляли.

— На всю ночь клейка? — Сергей, по праву коллеги, вопросы задавал деловые.

— Нет, осталось немного. — Ответ подтвердил его право.

— Тяжелых больных нет?

— Сегодня спокойно.

— Дежурный терапевт на посту бдит или на посту спит? — Как говорится, дали ему ногтевую фалангу, а он по локтевой сустав норовит откусить, — это он уже спрашивал лишнее, даже для врача; он же не работал здесь.

— Спит пока. Тьфу, тьфу, не сглазить — все спокойно. Вам всего неделю как разрешили ходить, а вы уже и удержу не знаете, Сергей Павлович. — Девочки все же поставили его на место.

— Так меня, по моему соображению, на две недели больше в лежке держали, чем следовало.

— А с вами, докторами, сами знаете как.

— Это верно. С нами лучше перебдеть, чем недобдеть, как говорят солдаты.

— А вы на хирургию опять?

— Умница. Сегодня Людмила Аркадьевна дежурит.

— Только ненадолго, Сергей Павлович.

— Нет. Что ты, детонька. Немножко окунусь в пену хирургического моря — и в постельку.

— У вас сегодня вон сколько народу было! И товарищи, и с работы, наверное.

— Вот как раз с работы-то и не было, потому и тащусь в хирургическое поговорить со своими. Только дежурному — ни-ни.

Сестра засмеялась, а он тихим ходом направился в хирургический корпус. Хорошо, что переход в тот корпус начинается с этого же этажа. Сергей вроде бы и не боялся, даже легкомысленно ко всему относился, а перед лестницей почему-то испытывал страх. Мистический страх, основанный, по-видимому, на обычном отношении к инфаркту.