Итало Кальвино - Наши предки

Козимо, затаив дыхание, сидел на самой верхушке граната. Книзу свисала пчелиная гроздь, словно прикрепленная к ветке тоненькими нитями – лапками старой пчелы-матки, и чем больше эта гроздь становилась, тем казалась легче; вся она была точно склеена из тончайших и прозрачных бумажных крылышек, посеребривших круглые в черных и желтых полосках брюшки бесчисленных пчел.

Кавалер-адвокат, подпрыгивая, подбежал к дереву, неся в руках улей, затем, держа его вверх дном под веткой с пчелиной гроздью, он тихонько приказал Козимо:

– Потряси слегка дерево.

Козимо еле-еле качнул гранат. Пчелиный рой, словно сухой лист, отделился от ветки и свалился в улей. В тот же миг кавалер-адвокат накрыл улей доской.

– Вот и все.

Так в общем деле родилось согласие между Козимо и кавалер-адвокатом Каррегой, которое можно было бы назвать дружбой, если только это слово применимо к отношениям двух столь необщительных людей.

Энеа-Сильвио и брат сумели столковаться и в том, что касалось оросительных работ. Это может показаться странным, ведь тому, кто все время проводит на деревьях, трудно заниматься канавами и колодцами, но я уже упоминал о подвесном водопроводе, который Козимо соорудил из коры тополя и который подавал воду из ручья прямо к ветвям дуба. А от взгляда Энеа-Сильвио, обычно такого рассеянного и невнимательного, не ускользало ничего, что было связано даже с самой маленькой речкой или ручьем в округе.

Сидя в кустах, Энеа-Сильвио с обрыва наблюдал, как Козимо извлек свою трубочку (напившись вдоволь, он каждый раз снова прятал ее в густую листву, невольно усвоив привычку недоверчивых дикарей, прячущих все и вся), приладил узкую трубку с одной стороны на сук, а с другой – на камни русла и стал жадно пить.

Не знаю, что взбрело дядюшке на ум, только при виде водопровода он пришел в совершенный восторг, что с ним случалось чрезвычайно редко. Выскочив из кустов, он захлопал в ладоши, два-три раза подскочил, словно прыгал через веревочку, разбрызгал воду и едва не свалился в поток и не полетел с обрыва. Потом он принялся объяснять Козимо, какая чудесная идея пришла ему в голову. Идея была весьма туманной, а объяснение и того туманнее: обычно кавалер-адвокат, скорее из скромности, чем по незнанию языка, говорил на диалекте, но в моменты крайнего возбуждения он незаметно для себя переходил на турецкий, и уж тут нельзя было понять ни слова. Короче говоря, у него возникла мысль соорудить подвесной водопровод, который держался бы на ветвях деревьев и позволил бы оросить противоположный засушливый склон долины. Козимо на лету схватил суть этого плана, а предложенное им усовершенствование – проделать кое-где в трубах дырки, чтобы вода попутно орошала посевы, – буквально восхитило дядюшку.

Он тут же заперся у себя в кабинете и стал набрасывать план за планом. Козимо тоже не сидел сложа руки, ибо все, что можно было делать на деревьях, доставляло ему удовольствие, и к тому же он полагал, что это придаст особый вес и значение его необычному образу жизни. Ему казалось, что в лице Энеа-Сильвио Карреги он неожиданно обрел друга.

Они назначали деловые свидания на самых низких деревьях, куда кавалер-адвокат взбирался с помощью стремянки, крепко держа свернутые в трубочку чертежи, и где оба они, сидя рядом на суку, часами обсуждали все более сложные проекты водопровода.

Однако дальше планов дело не пошло. Энеа-Сильвио быстро охладел к своей затее, стал все реже видеться с Козимо, так и не закончил чертежи, а через неделю, по-видимому, вообще забыл о водопроводе. Впрочем, Козимо не жалел об этом; очень скоро он обнаружил, что вся эта история доставила ему уйму хлопот, и ничего больше.

Было совершенно ясно, что дядюшка мог бы в области орошения добиться весьма многого. Дело это он любил, и способностей у него хватало, но претворять свои планы в жизнь он не умел: возился, суетился, но все его замыслы кончались ничем – так вода в неудачно проложенном канале после бесполезных блужданий исчезает, поглощенная бесчисленными трещинами почвы на бесплодном пустыре.

Возможно, причина была вот в чем: если разведением пчел Энеа-Сильвио мог заниматься только для себя, тайком и лишь время от времени неожиданно, без всяких просьб с нашей стороны, дарить нам мед или воск, то при орошении полей ему приходилось считаться с интересами многих землевладельцев и подчиняться советам и приказаниям нашего отца или того, кто поручал ему работу. Робкий и нерешительный, Каррега никогда не противился чужой воле, но быстро охладевал к порученному делу и не доводил его до конца.

В любое время кавалер-адвоката можно было увидеть на поле в окружении людей, вооруженных мотыгами и лопатами. Держа в руке рейку и свернутый в трубку чертеж, кавалер-адвокат показывал, где надо рыть канал, мерил расстояние шагами, стараясь ступать как можно шире, что при его коротких ножках было не так-то просто. Он заставлял крестьян копать землю в одном месте, затем в другом, внезапно останавливал их и вновь начинал что-то промерять. Наступал вечер, и работа прекращалась. Редко случалось, чтобы на следующее утро он решал продолжить работы на прежнем месте, а уж потом его целую неделю невозможно было отыскать.

Его страсть к оросительным работам находила полное удовлетворение в горячих порывах, коротких минутах вдохновения и надеждах. В сердце дядюшка хранил воспоминания о чудесных, превосходно орошенных землях султана, о садах и парках, где он, верно, единственный раз в жизни был по-настоящему счастлив; он постоянно сравнивал эти сады и поля Турции, а может, Берберии с полями Омброзы, испытывая неодолимое желание сделать их похожими на страну его воспоминаний; а поскольку его искусство сводилось к умению проводить каналы, то в него он и вкладывал всю свою жажду перемен, которая, постоянно сталкиваясь с враждебной действительностью, оставляла в его душе одни разочарования. Иногда он искал подземные воды с помощью лозы, но делал это незаметно, ибо в те времена подобные странные действия могли навлечь обвинения в колдовстве. Однажды Козимо увидел, как Энеа-Сильвио кружится по лугу, вытянув вперед рогатую палку. Но, вероятно, и тут дядюшка ограничился лишь попытками, ибо ровно ничего примечательного не произошло.

Когда Козимо разобрался в сложном характере Энеа-Сильвио, это во многом помогло ему понять, что значит быть одиноким, и сослужило впоследствии добрую службу. Я бы даже сказал, что перед глазами у него как грозное предостережение всегда стоял образ чудаковатого дядюшки: вот каким может стать человек, отделяющий свою судьбу от судьбы других людей; во всяком случае, Козимо сумел ни в чем ему не уподобиться.