Михаил Зенкевич - Мужицкий сфинкс

— Горячие цеха сейчас в отпуску. Мы с тобой пройдем в кашу тракторную мастерскую, бывшую пушечную...

Огромные серо-мглистые, как железнодорожные эллинги для поездов, мастерские тесно уставлены разными станками, стройно без нот разыгрывающими причудливую инструментовку режущих, строгающих, сверлящих, обтачивающих звуков, которым сверху вторит мягкое шуршанье приводных ремней, маслянистое бесшумное вращенье шкивов и блоков..

Иван Васильевич водит меня по узкому проходу и обстоятельно объясняет устройство станков и частей изготовляемых тракторов. Но я запоминаю только отдельные технические названия, уловить связь между ними мне так же трудно, как понять, одухотворенное целое в этом бездушном сцеплении ритмически движущихся металлических механизмов.

— Станки бывают разные; токарные, зуборезные, строгальные, долбежные, фрезерные... Это вот — револьверный станок, суппорт у него вращается, какбарабан у револьвера... Мастер знает, на сколько времени самоход поставлен... Специальности тут разные: токаря, сверловщики, долбильщики, фрезеровщика, зуборезы, станочники, одним словом. В горячих цехах, там — литейщики, вальцовщики, вагранщики, формовщики, шишельники...

С пола убирают осыпавшуюся от станков металлическую стружку. Я хотел ее пощупать и больно, до крови порезал палец.

— Что, кусается? — подмигнул красным глазом Иван Васильевич. — Зловредная стружка, вроде стальной мякины. Я из-за нее целый месяц ходил кривым. И сейчас слеза прошибает... А это сборочная мастерская. Здесь идет сборка тракторов. Вот лобовая часть, внутренняя машинная, шестерня, поршневые стаканы, магнето, коробки скоростей...

Из разрозненных частей на моих глазах собирается новорожденный трактор с заводским тавром над сотами радиатора: лучащейся пятиконечной звездой с инициалами «Ф. П.» — Фордзон Путиловский. Заводной взмах пусковой ручки, и внутри мертвого механизма пробегает между свечами электрическая искра жизни, короткой вспышкой взрывчатой смеси заставляя гулко пульсировать четырехцилиндровое сердце. Новорожденный трактор, как ребенок, пробующий ползать, медленно перекатывается по полу мастерской, нетерпеливым ревом требуя уже прицепки плугов и тягла пахоты.

— После проверки трактор обязательно идет на испытание, — объясняет Иван Васильевич. — Пробуем его в работе у нас на участке или в совхозе — как пригнаны части, не заедает ли... А потом уже выпускаем с завода.

Раньше отсюда на фронт для уродующих землю воронок лихорадочно выбрасывались батареи пушек, а теперь так же лихорадочно выбрасываются для глубокой колхозной и совхозной вспашки тракторные колонны.

Сборочная мастерская с ее звоном и грохотом раскатывающих по полу тракторов напоминает мне что-то знакомое, близкое... Артельную плужную мастерскую, организованную отцом при ссудо-сберегательном крестьянском товариществе в селе Николаевский Городок, где я родился! Закопченную деревенскую кузницу с горном и дощатый сарай на задах, уставленный новенькими выкрашенными в зеленую, черную и красную краску плугами с зеркальными лемехами и отвалами. И тщедушный, весь перепачканный слесарь Парфеныч, бывший политический ссыльный, вечно что-нибудь изобретающий — то какую-нибудь новую систему плуга, то фильтр для дистиллированной воды, водит бородатых степенных крестьян по мастерской и объясняет им устройство плугов...

И вдруг мне представилось, что на сиденье новорожденного трактора «Фордзон Путиловский» за рулевым колесом над крыльями сидит мирской испольщик Семен Палыч и за сцепной серьгой, за ворочающимися железными шпорами обода тянутся не заводские гладкие темные полы, а широкие бархатно-рыхлые черно-земные борозды, пересекающие все намеренные дедом Мироном межи и загоны Непочетовского Дальнего поля. Муругое, из серого булыжника высеченное лицо Семен Палыча, как тогда, на гумне, когда дул ветер-москвич, багровеет костровым отблеском ненастной зари и я слышу его неторопливый, косноязычно-образный мужицкий говор:

Все мы можем производить по-нашему по-крестьянскому, а вот с железом нам трудно... Для чего-нибудь да живет же человек и удумыват, как лучше быть... От мертвой пчелы кануна не будет...

Впервые «Мужицкий сфинкс» полностью напечатан в ж. «Волга» (№ 1 — 3, 1991). Ранее публиковались отдельные главы: «У камина с Анной Ахматовой» (в кн.: Ахматова А. После всего. М., 1989; в сб. «Воспоминания об Анне Ахматовой». М., 1991); десять глав с небольшими сокращениями (Советская литература. 1990. № 6); «Бутылка с крещенской водой» (Коммунист. Саратов. 24 окт. 1990 г.). Отдельным изданием вышли двадцать семь начальных глав «Мужицкого сфинкса» (Зенкевич М. Эльга. М., 1991; заглавие неавторское).

Черновая рукопись беллетристических мемуаров (Рукописный отдел Института русской литературы (С.-Петербург), фонд М. А. Зенкевича) датирована автором 1921 — 1925 гг. Существует ряд указаний (в т. ч. приводимая ниже памятка А. Н. Зенкевич) на то, что работа над произведением завершена в 1928 г. Первоначальное название в черновой рукописи («Мужицкая ладанка») там же изменено на «Мужицкий сфинкс». Третий вариант названия (очевидно, «компромиссный») возник при подготовке издания «Мужицкого сфинкса» на рубеже 20 — 30-х гг. («Пл. Урицкого — Путиловский»). Книга издана не была, и создатель беллетристических мемуаров (для краткости он иногда применял к ним термин «роман») восстановил прежний замысел.

Касаясь структуры произведения, автор отмечал: «Роман построен по принципу лирической поэмы, со строфическим, отрывистым чередованием глав, эпизодов и действующих лиц». Цитируется по рукописи «Проекта авторского предисловия» (1927) к неосуществленному изданию «Мужицкого сфинкса» (РО ИРЛИ, ф. М. А. Зенкевича).

Черновая редакция изобилует фрагментами текста, впоследствии снятыми автором. Наиболее крупная купюра — глава «Елшанский колхоз» (следующая за тридцать шестой).

В нашем издании текст печатается па недатированной машинописи с позднейшей правкой автора (частное собрание). К этому экземпляру приложена запись 1978 г., сделанная вдовой поэта Александрой Николаевной Зенкевич (1899 — 1979):

При жизни автора я была связана словом: «Рукопись не читать!» Тем сильнее книга произвела на меня впечатление теперь. Ведь «босоногая девка из вишневого сада» (Наташа) с родимым пятнышком на глазу — это я. Только жизнь оказалась добрей авторской фантазии — цыганский табор нас не разлучал. Мы прожили друг возле друга около полувека (точнее — 47 лет) — счастливых и трудных.

Кто Эльга? Конечно, Ахматова; точнее, она стала прообразом этой демонической героини. С ней у Михаила Александровича связана, по-видимому, лирическая история предреволюционных лет, едва не закончившаяся трагедией. Долгие, долгие годы в нашем доме сохранялся кинжал (охотничий нож). Его истории я не знала.