Ги Мопассан - Папаша Амабль

Но вдруг у кюре не получится? Что тогда? Сезер не осмеливался даже думать об этом — так мучила его тревога.

Он дошел до дома священника и, дожидаясь кюре, сел у калитки.

Протомился он час, а может, и больше, как вдруг услыхал на дороге шаги и различил, хотя ночь была очень темная, еще более темное пятно — черную сутану.

Сезер встал, чувствуя, что ноги у него подкашиваются, не смея задать вопрос, боясь узнать правду.

Священник заметил его и весело объявил:

— Ну, сын мой, все улажено. Парень пролепетал:

— Улажено?.. Быть не может!

— Улажено, дружок, хоть и не без труда. Упрям же, однако, твой родитель! Чистый осел! Крестьянин все еще сомневался:

— Быть не может!

— Полно тебе! Приходи завтра в полдень — потолкуем насчет оглашения.

Сезер поймал руку кюре. Он жал ее, тискал, тряс и, заикаясь, повторял:

— Правда? Правда, господин кюре?.. Слово честного человека, в воскресенье буду на проповеди.

Свадьбу справили в середине декабря. Справили скромно: молодые были небогаты. Северу, одетому во все новое, уже с восьми утра не терпелось отправиться за невестой и повести ее в мэрию, но час был еще слишком ранний, и парень уселся за стол на кухне в ожидании родных и приглашенных: они должны были зайти за ним.

Целую неделю шел снег; бурая земля, уже оплодотворенная озимыми, побелела и уснула под толстым ледяным покровом.

В лачугах, словно нахлобучивших на себя белые чепцы, было холодно, и только яблони, круглые кроны которых припудрил иней, казалось, цвели, как в лучшую свою пору.

Но в этот день тяжелые серые тучи, наплывающие с севера и распухшие от снежных хлопьев, неожиданно раздернулись, и над белой землей, сверкавшей в серебряных отсветах восходящего солнца, раскинулось голубое небо.

Сезер глядел в окно, ни о чем не думал и был счастлив.

Наконец дверь отворилась и появились две женщины, две по-праздничному принаряженные крестьянки — тетка и двоюродная сестра новобрачного; за ними трое мужчин — его двоюродные братья; потом соседка. Разместившись на стульях, — женщины по одну сторону кухни, мужчины по другую, они сидели неподвижно и молча, испытывая робкую щемящую неловкость, которая неожиданно сковывает людей, собравшихся для участия в церемонии. Вскоре один из двоюродных братьев спросил:

— Не пора ли? Сезер согласился:

— Впрямь пора.

— Тогда пошли, — поддержал другой.

Все поднялись. Хозяин вскарабкался на чердак проверить, готов ли отец. Парня разбирало беспокойство: обычно старик вставал ни свет ни заря, а сегодня еще не спускался вниз. Сын застал его на сеннике, под одеялом. Он лежал с открытыми глазами и злым лицом.

Сезер заорал ему в ухо:

— Вставайте, отец! На свадьбу пора! Глухой плаксиво заохал:

— Не могу. Спину ломит — должно быть, продуло. Шевельнуться — и то силы нет.

Парень подавленно смотрел на старика, догадываясь, что тот притворяется.

— А вы через силу, отец.

— Не могу.

— Дайте-ка пособлю.

Он склонился над стариком, откинул одеяло, схватил отца за руки и приподнял. Папаша Амабль заголосил :

— Ой-ой-ой! Вот горе-то! Ой-ой! Не могу! Всю спину свело. Это все ветер — так уж он через крышу проклятую свищет.

Сезер понял тщету своих усилий и, впервые в жизни осерчав на отца, крикнул:

— Вот и сидите без обеда: я ведь его в трактире Полита заказал! Будете знать, как фордыбачить!

Он скатился вниз по лесенке и, сопровождаемый родными и приглашенными, двинулся в путь.

Мужчины подсучили штаны, чтобы не обтирать края о снег; женщины высоко подобрали юбки, приоткрыв худые лодыжки и костлявые, прямые, как палка, голени в серых шерстяных чулках. Они шли гуськом, молча, покачиваясь для равновесия и осторожно переставляя ноги, чтобы не потерять дорогу под ровной, сплошной, нескончаемой пеленою снега.

У каждой фермы их поджидали один-два человека, тут же присоединявшиеся к ним, и шествие все растягивалось, извиваясь по невидимым изгибам дороги и напоминая собой на белой равнине гибкие живые четки с черными бусинами.

У дома невесты, дожидаясь жениха, топталась целая толпа. Сезера встретили криками; почти тут же вышла из своей комнаты и Селеста в голубом платье, короткой красной шали на плечах и с флердоранжем на голове.

У молодого допытывались:

— Отец-то где?

Он сконфуженно бормотал:

— Встать не может — совсем разболелся. Фермеры недоверчиво и понимающе кивали головой. Процессия направилась к мэрии. Следом за будущими супругами, словно на крестинах, одна из крестьянок несла ребенка Виктора; позади попарно вышагивали остальные, держась за руки и покачиваясь на снегу, как шлюпки на волнах.

После того как мэр связал молодых узами брака в убогом зданьице муниципалитета, кюре, в свой черед, соединил чету в скромном доме господнем. Он благословил их союз, предсказал, что он будет плодовитым, и наставил обоих в супружеских добродетелях, простых здоровых крестьянских добродетелях — трудолюбии, согласии, верности; тем временем малыш продрог и расхныкался за спиной у невесты.

Едва новобрачные показались на пороге церкви, во рву, окружавшем кладбище, загремели выстрелы. Сперва оттуда торчали только ружейные дула, из которых вылетали струйки дыма; затем высунулась голова, уставившаяся на процессию. Это Виктор Лекок, чествуя бывшую подружку и желая ей счастливого замужества, поздравлял ее грохотом пальбы. Он привел для торжественного салюта с полдюжины своих приятелей-батраков. Все нашли, что он ведет себя очень достойно.

Свадьбу праздновали в трактире Полита Кашпрюна. Стол на двадцать человек был накрыт в большом зале, где обедали в базарные дни; на вертеле жарилась здоровенная баранья нога, в собственном соку подрумянивалась птица, на ярком веселом огне потрескивала домашняя колбаса, и весь дом был пропитан густым ароматом пищи, чадом стекающего на угли жира, крепким тяжелым запахом деревенской кухни.

В полдень сели за стол и первым делом разлили по тарелкам суп. Лица оживились, с губ готовы были сорваться первые шутки, смеющиеся глаза лукаво щурились. Веселиться так веселиться, черт побери!

Внезапно дверь отворилась, и появился папаша Амабль. Вид у него был нахохленный, лицо взбешенное; он опирался на две палки и на каждом шагу охал — вот, мол, как ему худо.

При его появлении собравшиеся смолкли, но тут дядя Маливуар, сосед старика и записной шутник, знавший насквозь всех и каждого, сложил руки рупором, как делал Сезер, и заорал:

— Ну и нос у тебя, старый пройдоха! Из дому учуял, чем у Полита пахнет.

Из глоток вырвался оглушительный хохот. Маливуар, подстегнутый успехом, продолжал:

— От ломоты первое средство — колбасная припарка. К ней еще водки стаканчик, и нутро враз прогреется.