Генрих Манн - Голова

— Два слова!

— У меня нет ни минуты времени!

— Два слова! — с угрозой, с презрительной угрозой.

Подхлестываемый этим взглядом, Толлебен вынужден был, опустив голову, идти туда, куда гнал его Терра. Добравшись до большой гостиной, Терра, прежде чем остановиться, описал перед ним полукруг. Не надо начинать сразу, лучше сперва поторжествовать над врагом, который ждет своей участи, пойманный и сдавшийся. «Вот он — враг! Чуждый по речи, с другим складом тела и духа, плоть его мне мерзка, а кровь для моей крови яд, — зверь из бездны с кровожадными глазами, для которого до конца дней у меня найдется одно только слово: „умри“!

— Ну? — спросил враг с высокомерной миной.

— Вы сами знаете.

— У вас ко мне поручение от той дамы, которая служит между нами единственным связующим звеном?

— Если бы я и впрямь продавал свою сестру, все же остался бы открытым вопрос — себе ли на пользу, или вам на горе.

— Ха-ха!

Но смех тотчас оборвался. Они стояли посреди большой полутемной комнаты, не спуская друг с друга глаз, ощущая мурашки на спине и напрягшись всем телом для прыжка.

— Это что — шантаж?

— Я заставлю вас уважать мое человеческое достоинство!

Оба говорили, с трудом сдерживая себя, наступая друг на друга, связанные друг с другом крепкими узами ненависти.

— Мои отношения не простираются на братьев.

— Довольно. Что вы знаете обо мне? Знание против знания. У кого будет излишек, за тем победа.

— Я знаю, что вы ее брат.

— Еще что? — спросил Терра, внутренне трепеща, не спросит ли тот: «А деньги! Откуда у вас деньги!» Топнув ногой: — Еще что?

— Остальные ваши качества нетрудно дорисовать.

— Тогда я на более твердой почве, — заявил Терра решительно и непринужденно, видя, что опасность миновала. — Мне известны многие из ваших темных делишек, не считая самого последнего. Княгиня впутала вас в мошеннические предприятия.

— Сударь!

— Вы защищали интересы мошеннического агентства ради оперы, сочиненной императором, которая тоже оказалась мошенничеством. Как вы докажете, что и здесь не соблюдали своих выгод, — вы, человек, заключающий темные сделки с Кнаком и берущий за это приданое?

— Что вы понимаете в вопросах чести?

— Одно приданое, без жены! Прикажете мне открыть вон ту дверь и заранее описать вашему начальству предстоящее свадебное путешествие?

Тут враг заколебался. Еще разбередить рану!

— Тогда вы конченный человек. После путешествия вы могли бы выгородить себя наглостью, но сейчас это покажется хуже, чем преступлением, — вы будете опозорены.

Что тут оставалось делать? Склонить голову.

— Будем благоразумны, — пробормотал враг с жаждой крови во взгляде.

И сейчас же в душе у Терра рухнула каменная стена. В побежденном он вновь увидел человека, вместе с ним пережил его унижение, устыдился за него и за себя.

— Хорошо. Будем благоразумны. Вы ненавидите Кнака, в этом мы сходимся. Вы хотите отплатить ему и бросаете его дочь, которая могла бы сделать вас богатым. Я вам не друг, но по-своему вы молодец.

— Ошибаетесь, — заявил Толлебен, и в его пискливом голосе снова зазвучало невозмутимейшее высокомерие. — Потом за мной будут еще больше ухаживать.

Итак, он просто спекулировал! Он играл на разнице в общественном положении. Баронесса Толлебен даже после величайшего унижения стоила больше, чем наследница Кнака. Как бы крупный промышленник ни был могуществен, воздействовать на власть он мог только через посредство аристократа, у которого она на откупу. Чиновник Толлебен спешил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством для приватного развлечения.

Терра скрестил руки; такого рода врагу ему нечего было сказать. А тот пуще разважничался:

— Короче говоря, вы прекращаете свою деятельность в том, что касается меня, господин заведующий рекламой!

Терра только смерил его взглядом, поняв, наконец, кого он хотел втащить к дамам и заставить повиниться. Тут он с большим опозданием заметил, что дверь в будуар открыта и что там темно.

— Счастливого пути, — бросил он, после чего Толлебен удалился, хихикая и пожимая плечами.

Таковы бывают победы.

Чувствуя потребность в одиночестве, Терра искал самого темного уголка. Вдруг на него упал свет, дверь слева отворилась, в ней показался Ланна.

— Вы аккуратны, как заговорщик, — сказал он и с подчеркнутой любезностью в каждом жесте пригласил гостя войти. Его комната вся была в драпировках и подушках; кресла, в которые они погрузились по бокам покрытого плюшевой скатертью стола, состояли из одних подушек. Немного подальше, на возвышении Терра увидел дамский письменный столик. Подле него высился бюст Гете. Едва только Терра начал рисовать себе рыхлые формы статс-секретаря, увенчанные этой головой, как Ланна заговорил:

— Я читал Гете. — При этом он вынул палец из книги, а книгу отложил. Проникновенный взгляд. — Читая, я думал о вас. — И в ответ на почтительное молчание гостя: — Наши решительные мероприятия можно оправдать главным образом тем, что первым их постигает врожденный талант. — Медленно и внушительно: — «Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность и кичится своими промахами, — кстати, что за стиль! — объясняя их не поддающейся узде оригинальностью и независимостью».

— Ваше сиятельство, вы слишком любезны, приписывая моей скромной особе врожденный талант, — не менее выразительно произнес Терра.

— Я был бы слишком строг, если бы назвал вас посредственностью, которая хочет казаться оригинальной. И талант может быть недостаточно скромным.

— И посредственность недостаточно прилежной, чтобы добиться независимости.

Такой ответ гостя смутил хозяина. Терра не пожелал помериться с ним взглядом, тем не менее Ланна сразу отбросил поучительный тон.

— Я имею удовольствие видеть вас здесь потому, что вам угодно было высказаться передо мной с полной независимостью.

Терра склонился в глубоком поклоне.

— Если в этом есть нужда, я могу засвидетельствовать широчайшую гуманность вашего сиятельства. Но само собой разумеется, что нынче вечером, за исключением нескольких реплик, слово будет всецело принадлежать вашему сиятельству.

— Вы еще не кончили?

Терра понял: университет. Он пролепетал что-то о семейных незадачах. Ланна снисходительно улыбнулся.

— Не имеет значения. Я много жил за границей, мне знаком тип интеллигентного труженика, который, испробовав самые фантастические профессии, наконец, как по волшебству, попадает на правильный путь, — а иногда и не попадает, — но который характерен для самого существа демократического строя. И у меня самого были такие черты. У вашего друга, Мангольфа, их нет.