Генрих Манн - Голова

За что может отвечать мать, такая горделивая и по-детски уверенная в себе? Ну, а как же молодой лейтенант, которого сын, еще подростком, искал однажды по всем комнатам, пока не извлек из-за портьеры в музыкальном салоне матери? «Ах! я думал, это твой отец», — сказал лейтенант и засмеялся, облегченно вздохнув.

Дом задрожал, сыну стало жутко. Сам он беспечно обкрадывал родителей, чтобы пойти к девкам или устроить пирушку, о которой бы потом говорили. Он отрекался от друзей. Малодушные поступки и нечистые помыслы — вот с чем он приходит к совершеннолетию.

Он сидел, скорчившись на соломенном стуле, а видения возникали перед ним. Нет конца пытке. Вот появилась сестра в подозрительном переулке об руку с его собственным другом, они куда-то спешат потихоньку под проливным дождем. Смех женщины с той стороны! Он больше не заблуждался относительно ее смеха. Ни один из простодушно чтимых образов не выдерживал испытания — и ни один из прежних догматов! Именно с этим своим другом, что предавал его сейчас, они в дни гордого расцвета и в горячечные ночи ставили под сомнение все существующие законы. Освобожденный дух, поднявшийся над моралью, верованиями, страхом человеческим, вознесшийся выше мира и самого божества, — чтобы стремглав упасть к ногам женщины!

Он вскочил, лицо у него пылало. Скоро она придет, та женщина, которую он любил, ради которой бежал, все порывая, через все преступая! Близок условленный час! «Только бы не попасться ей на глаза теперь. Теперь, когда я во власти сомнений. Величие непреклонного духа, возмущение еще не поколебленной нравственности — неужто это была всего лишь ловушка страстей?.. Бегство! Бунт — но когда, в какую минуту? После того, как отец запретил мне компрометирующие встречи… Значит, мой бунт — заносчивость и ложь. В сущности я такой же, как все. Я бы со всем примирился, на все был бы согласен, лишь бы мне дали ту, кого я желаю. Лучше бы она не пришла, мне стыдно…»

Что это? Уже светает? Он распахнул окно. Угрюмая тишина; проблеск рассвета, без надежды на солнце. Массивы туч над тусклым морем. «Дышать, пока дышится. Пусть я обманывал себя, — теперь я знаю истину, ту, самую последнюю, что я дурной человек. Я убегаю с дурной женщиной, так оно есть, так оно будет, и я не хочу, чтобы это было иначе. Хорошо, что она не пришла до сих пор. Теперь пусть приходит!»

Он пошел на железнодорожную станцию. Она, наверно, будет в первом поезде, он сядет к ней в вагон и помчится прочь из ночи познания и прощаний — прямо в жизнь как она есть. «Только не надо закрывать глаза, не надо лживой благопристойности. Связавшись с авантюристкой, можно стать великим человеком, проходимцем или ничтожеством — лишь бы отвечать за себя. Простое человеческое достоинство требует, чтобы на совести у меня не было гнета. Пусть другие плюют мне в лицо, лишь бы самому мне сохранить к себе уважение».

«А вот и поезд! Я здесь». Рванул одну дверь, другую, ее не было нигде. Он отступил растерянный, ошеломленный. Это жестоко, ей надо было приехать. Она изменяла ему как раз в тот миг, когда все ему изменило. Теперь он должен один со своей прозревшей совестью пускаться в жизнь, которая только что благодаря ей была полна прелести и очарования и вдруг сразу поблекла и опустела, как чуть посветлевшая утренняя морская гладь позади поезда. Оттолкни свой челнок от берега, плыви в открытое море и никогда не поворачивай назад! В жизни ты познаешь одну смерть, но, быть может, прав Мангольф — благая часть именно она… С другой стороны тоже подходил поезд. Терра сел в него, не размышляя: все равно беглец, хоть и возвращающийся восвояси.

На, вокзале он увидел, что всего семь часов. Он пошел домой. Окно в комнате сестры было уже раскрыто; ему захотелось к ней; он взбежал наверх, распахнул дверь и отпрянул.

Бешенство до такой степени исказило его лицо, что сестра, сделавшая движение протеста, в испуге остановилась. А друг, попеременно краснея и бледнея, колебался между стыдом, гордыней и желанием причинить боль. В тот миг, когда появился брат, эти двое уже не стремились друг к другу — они расставались.

Терра — со злобным сарказмом:

— Ситуация такова, что дает мне право спросить, намерен ли ты жениться на Лее?

А Мангольф:

— В полном согласии с Леей, отвечаю отрицательно.

И сестра в подтверждение упрямо кивнула головой.

Лишь теперь Терра закрыл дверь. Он шагнул вперед, как будто для разбега: переводя взор с нее на него, он, видимо, размышлял, на которого из двух броситься.

Так как он не мог решить, Мангольф сказал тихо, чуть не робко:

— Пожалуй, мне лучше уйти? С глазу на глаз вы скорее столкуетесь.

Терра прорычал, все еще пригнувшись, как для прыжка:

— Ты получишь от меня разрешение удалиться, только если дашь торжественную клятву, что это наша последняя встреча в жизни.

— На это трудно рассчитывать. Да и желать нам этого не следует.

— Я только об этом и молю судьбу. — Терра ударил себя в грудь.

— Я слышу, как судьба отвечает: нет. Итак, будьте оба благополучны! — сказал Мангольф печально и насмешливо.

Сестра затворила окно и стояла, не шевелясь. Но, услышав, как брат хрипит, словно в предсмертной агонии, она испугалась и взглянула в его сторону. Он стоял, прильнув лбом к шкафу и стиснув руками виски. Услышав ее возглас: «Клаус!», он шарахнулся как ужаленный и стал выкрикивать:

— Подумай хотя бы о моем унижении! — И с нарастающим бешенством: — Беги за ним! Не обуздывай своего неукротимого влечения! Догони его, бросься скорей к ногам этого труса, пока он не улизнул.

Он пропустил мимо ушей ее возражения.

— Я видал вас на Портовой улице. Помилуй тебя бог, ведь он нехотя плелся за тобой. По лицу видно было, что он замышлял измену.

Он надрывно захохотал, — образ женщины с той стороны стоял перед ним.

— Старая песня! Нечего беречь свое достоинство, чтобы оно плесневело здесь. Беги за ним!

В изнеможении упал он на стул, тогда заговорила она:

— Мое достоинство тут ни при чем. Я не считаю себя покинутой. Я собираюсь на сцену.

— Значит, это была подготовка? — пролепетал брат в изнеможении.

— Не смейся, ты и сам не знаешь, насколько ты прав. За последнее время я так много изведала, что самым признанным актерам есть чему у меня поучиться.

Она стояла, картинно выпрямившись; бледное лицо и алые губы сверху бросали страдальческий вызов.

Брат глядел на нее снизу, открыв рот. Потом заговорил спокойнее:

— Для этого надо быть исключением, — но мы бываем им в минуты подъема. А в промежутках — жизнь, куда входит и театр, как обыкновенное ремесло.

— Во мне достанет силы, чтобы преодолеть часы застоя, — с высокомерным смехом сказала она.

— Тебе? С нашей-то совестью? — Как ни горделиво она поднимала голову, он продолжал: — И тебе придется смириться. Лишь час назад я считал себя вооруженным против будничной жизни. А сейчас она снова крепко держит меня в своих лапах.