Мигель Астуриас - Маисовые люди

Мать потерла ему виски и темя камнем Олений Глаз. Голова у него была, как у всех, но у безумцев она кажется больше. Большая тяжелая голова с двумя макушками упала в черный подол, пропахший стряпней, и лежала там, словно ему, как ребенку, тихо приговаривая, ищут вшей, а мать водила камнем и водила, пока к сыну не вернулся разум. Камень Олений Глаз соединяет кусочки души — ведь у безумных душа разбивается. Безумному кажется, будто разбилось зеркало, и он видит в осколках то, что раньше видел целым. Все это Калистро хорошо разъяснил. Одного он не мог разъяснить — как умер лекарь. Он говорил, что видел рядом с ним убийцу, но лица не различил, и убийца этот был тень, человек, сон. Калистро и сейчас ощущал, что он был рядом, впритык, словно близнец в материнской утробе, что они были одно и не одно, когда тот убивал лекаря.

Все глядели на Калистро. Может, он и не вылечился. А Гауденсио и Руперто знали, что он здоров. Лекарство помогло. Олений Глаз — верное средство.

Лейтенант Секундино Мусус, обросший волосами, зелено-лицый, пропахший горячим потом, в штанах и рубашке из мешковины (отчего под мышками у него и на заду белели пятна от муки), в шляпе, похожей на подставку для жаровни, в крагах и с одной обломанной шпорой, еле державшейся на чешуйчатой пятке, трусил на буланом коне по сравнительно проезжим местам Дороги, чтобы нагонять начальника отряда, полковника Чало Годоя, есть его глазами и знать, в каком он расположении духа. Полковник был крут, и не дай господи, если ему не угодишь.

Полковник и впрямь был не в духе — он долго и тщетно ждал подкрепления, а того все не было. Полковник горевал.

Потому он не произнес ни слова, хотя вообще любил порасска-зывать, ни слова за долгие часы, пока кони, старея от усталости и ступая все тяжелее, карабкались по мрачному каменистому склону, а всадники, ослепленные тьмой, все больше раздражались. Лейтенант нагонял его, глядел на него искоса, видел кислое лицо и снова отставал.

Но однажды, нагнав начальство, конь пошел быстрее, на беду всаднику. Заметив, что за ним едут следом, полковник обернулся, выкатив мутные рачьи глаза, и разразился бранью, как ни старался лейтенант поотстать, упираясь в стремена и часто шлепаясь задом о седло.

— А, чтоб тебя, так перетак! Я-то думал, подкрепление, а это ты! Коню отдохнуть не дашь, приятелю своему! Где ж они, чего их нет? Жрут, наверное, воду пьют, дурака валяют. Чуть что — спешатся! Подпруга ослабла, до ветру им надо, или ухо к дороге приложат, слушают, где мы. Им что! Такие как думают? Начальник впереди, нам беспокоиться нечего. Спасибо, если скот не крадут. На таких опасности сами валятся: там — бабы, тут — куры. Как не пожрать, не побаловаться — они ведь плоть свою тешат, ублажают. Спасибо, здешние их мигом отошьют — вон отсюда, нахалы и невежи! Отстали, видите ли! Посмотреть бы, как они там крадут, а их гонят. Поторопить их некому! Это им даром не пройдет. Я тут печенки отбивай, а они плетутся как черепахи. Ну и местечко! Если это не круча, что это такое, а? Пастбище?

Лейтенант молчал, но, чтобы начальник знал, что он вникает в каждую фразу, срывавшуюся с полковничьих уст, он, как брыкливый козел, водил острым кадыком, не смея проглотить горькую слюну и даже вздохнуть. Ему было страшно — конь дышал все тяжелее; наверное, в горле у него совсем пересохло.

Гора все росла в светлой ночной тьме, и казалось, что в глаза попал волос, а кожа покрылась грязью. С неспокойного неба над вершиной спускалась влажная, умытая ночь. Копыта звенели по камням, как оловянная посуда. Клеенчатые тела летучих мышей бились в сухих ветвях, в паутине, среди покрытых корой скелетов, изъеденных муравьями древесных останков. Серые птицы проводили клювом по зубцам невидимой гребенки: т-р-р, т-р-р… Голубые птицы спали, скрывая под крыльями день, а еще какие-то сыпали трелью в слепые глаза оврага.

— Ну и горка, чтоб ее!

— Еще хуже будет, сеньор полковник, хотя мы почти и на вершине. Вон она, где те дубы.

— Давно пора.

— Ас вершины мы попадем в такое место — Трясину.

— Там остальных и подождем. Может, нагонят нас, и все вместе въедем в деревню. Вот где у меня дураки и лентяи, а только они мне, гады, и попадаются!

— Не в этой деревне дело. Тут всюду разбой. Вот, к примеру, недавно отрубили головы всему семейству Сакатон. Темный народ, сеньор полковник. Видят, беда им грозит, и хоть бы что. Места тут голодные, людям так и так гибель: или их убьют, или сами перемрут от бедности. Я вам скажу, их земля и карает руками индейцев. Если земля не родит, зачем тут сеять? Шли бы к морю поближе. Там сей — не хочу, не надо хорошие деревья губить.

— Трясина уже недалеко…

— Недалеко…

— И луна скоро выйдет…

— Выйдет…

— Что ты, гад, все повторяешь за мной?!

— По уставу положено, сеньор полковник.

— А, чтоб тебя, циновка ты драная! Сколько при мне, а не знаешь моих правил! Начальству эти глупости ни к чему. Словечки нужны для баб. Зубрите вы в училищах устав и выходите — сами как бабы. Мне и даром не надо попа с катехизисом, музыканта с нотами и военного с уставом. Так и помни, а то у меня не выслужишься. Вера — одно, музыка — Другое, военное дело — третье, а они тем похожи, что главное тут нюх. Кто их знает, тот знает, а кому не дано — не поймет. Эй ты, пошел! — подогнал он коня и продолжал: — Черт те что, а не конь… Значит, я говорю: и катехизис, и ноты, и устав выдумали Для тех, кто и сам толком не знает, к чему способен, а лезет Мессу служить, петь там или командовать. Научили, а нюху нет. Военное дело — самое тонкое, тут надо врага предупредить, обойти, тут свои законы. Я в нем собаку съел и всем покажу, хотя в жизни не учился!

Они выехали на вершину. Ярко-красная луна горела, как жаровня. Всадники и кони стали похожи на распластанных в полете крабов. В глубине долины виднелись извивы реки, деревья в зеленых искрах птиц и невысокие пригорки.

— Лейтенант Мусус! — крикнул полковник, когда они, один за другим, въезжали со склона на вершину, где светил, словно сквозь марлю, слабый двойной свет. — Равнение направо! На луне — бой!

Секундино увидел над горизонтом огромный кровавый диск и ответил:

— Леса тут жгут, сеньор полковник, вот она и красная. Если бы не жгли…

— Разговорчики! Сказано — равнение направо! Совсем рассиропились! Отдай честь луне, — вовремя оборвал его полковник.

Лейтенант обиделся, но, поскольку начальник считал, что без толстой шкуры нет военного, приложил руку к шляпе, отдавая честь луне, и поспешил ответить:

— Когда много дыму, сеньор полковник, нам видно, как будто луна в крови. Как будто раненые там, бой идет… — говорил он, не вдумываясь в слова, потому что увидел вдалеке длинную цепь деревьев, извивавшуюся меж холмов. Это место и звалось Трясиной.